Оглашенные - Андрей Битов

– Господи, Павел Петрович! – восхитился ДД. – Это вы мне говорите или я подумал? Гениально!

– Ах, как вы точно схватили мысль! Браво, доктор! Именно птица более мертва. Она мертва в полете. Недаром же у всех народов она вестница смерти. Недаром мы говорим: сердце обмирает в полете. Что мы знаем о ее чувствах, когда она летит? Вот вы, доктор, вы все про птиц знаете. Что она чувствует, когда летает? Не купается ли она в смерти? А потом присядет – пожить с нами заодно, отдышаться. Кстати, Феникс – человек или птица?

ДД надолго задумался.

– Скорее птица…

– Как с точки зрения орнитолога Феникс может быть видом, пользуюсь вашей терминологией, имеющим биологическую нишу на границе двух сред, смерти и жизни? То есть не НА, а В границе.

– Граница – это линия, – возразил ДД. – Линия, в математическом смысле, имеет одно измерение, то есть нишей никак быть не может.

– Вы меня не запутаете, доктор: Феникс – это человек в виде птицы.

– Нет, это птица в виде человека!..

– Ни то ни другое. Наш Феникс – лишь изображение Феникса, это Феникс в виде человека.

– Это уже точнее. Но тогда это Феникс в виде птицы…

– Что-то вы запутались, доктор.

– Это вы меня пытаетесь запутать! Давайте разберем, кто кому что сказал…

– Уже не разберете… – ПП был чем-то удовлетворен.

– Это всего лишь метафора – ненаучные дела, – сердился ДД. – Главное, что Феникс сгорает и возрождается в огне. В физико-химическом смысле жизнь и есть горение.

– Ну да, гниение… Я тоже ходил в шестой класс, доктор! В шестой класс я еще ходил, это в седьмой я не пошел. Это для человека сначала – жизнь, а потом – смерть. А для Феникса – наоборот: сначала – смерть, а потом жизнь. Феникс – это просто-напросто человек наоборот.

– Просто-напросто?.. Тогда он в виде птицы…

– Это уже все равно. Скажите мне, что важнее: голова или крылья?

– Важнее?.. Главный признак.

– То есть?

– У человека – голова, у птицы – крылья.

– Всего лишь?

– Достаточно. По этому признаку все ясно. Никакого ИЛИ. Феникс – и человек, и птица.

– Не то и не другое. Он был баба.

– Ну да, титьки, – смеялся ДД. – По-вашему, сфинкс – тоже баба?

– Это ваш тезис, о главном признаке, доктор. А главный признак женщины отнюдь не титьки.

– Опять вы меня словили, Павел Петрович… Я тоже с детства пытался догадаться, как русалка в хвост переходит? На всех картинках художники ловко уходят от ответа…

– Браво, доктор! Я прямо в восторге, какой вы на самом деле неиспорченный человек, хоть и ученый. Ищете-таки ответа в искусстве? Так вот, вы-то этого не знаете, а мы не оттого, что не знаем, а оттого, что избегаем показывать.

– Что ж это вы так уж избегаете? – иронизировал ДД.

– А по эстетическим соображениям.

– А-а…

– Ай-я-яй, доктор! Опять вы только об одном думаете… Я имел в виду более этическую сторону эстетического.

– Павел Петрович! смилуйтесь над дураком… Этика-то тут при чем?

– И очень даже при чем, молодой человек! Почему бы, вы думаете, и у Феникса, и у сфинкса, и у кентавра, и у русалки человеческие именно голова и грудь, а конец, извините, нечеловеческий?

– Ах, вот какая ваша этика! Опять антропоморфизм… опять апартеид животного мира! А если наоборот? тело человечье, а голова как раз животного?

– Так не бывает.

– Бывает, бывает! – ликовал ДД. – Вспомните хотя бы тот же Древний Египет… Не помните, как его зовут, с птичьей головой?

ПП сделался скорбен и очень замолчал. Иронический ДД с удовлетворением развивал тему – все, что только мог вспомнить… Мол, все-таки сфинкс – мужик, и русалка – не рыба, а кентавр точно мужик, потому что у него борода, хотя бывают и женщины с бородою, но стоит только заглянуть кентавру под хвост, то он так и так мужик – и как человек, и как конь… интересно в таком случае было бы знать, кого он предпочитал, кобылиц или…

Нет, не стоило ДД так гулять!

– Предпочитал-то он, конечно, женщин, – со знанием вопроса констатировал ПП и тут же взвился свечой, как ласточка, осененный идеей… – Сме-е-е… сме-е-е-сме-е… – проблеял он. – Да, был такой бог смерти, и звали его Пта. И он был оттуда, а те, которым вы все под хвост заглядываете, те – отсюда, от нас с вами. Вот тут-то и этика! Есть граница, а никакого такого главного признака нету! Нету вашего главного признака – вот что! Так и у смерти – его нет.

– О чем, позвольте, мы спорим? – вклинился ДД.

И лучше ему было не вклиниваться. Не ласточкой – коршуном, ястребом пал ПП в одном лице…

– А мы и не спорим – мы воспитываем. Спорить одному еще вреднее, чем пить одному. На букву А – а-лкоголизм, а на букву О —…

ДД насупился.

– Вы все поэтизируете, Павел Петрович… Вы себе внушили, что поэзия точна. А поэзия как раз и есть самая неточность. Это такой набор неточностей, поэзия. Она, если хотите, виртуозно неточна. И птица опирается не о стихию, а о предмет, о воздух, который она сжимает махом крыла, опираясь воздушным столбом о землю, о землю, как мы с вами. Не в стихии, не в смерти она витает, а жить, то есть жрать, хочет, вот и летает. А то, как вы изволили выразиться, что они садятся пожить вне смерти воздушной своей, – совсем чепуха, поскольку многие из них даже трахаются прямо в воздухе, то есть живут, как принято это вежливо выражать.

– А что, трахаться, как вы изволили выразиться, – трахаться, по-вашему, разве не умирать? Что еще более подобно смерти, чем этот окончательный восторг? Разве в том же похабном, вежливом просторечии не словом «кончать» это называют? «Жить» и «кончать» – разве вы не слышите?

– Вы рассуждаете как самец, Павел Петрович.

– А кто я такой, чтобы рассуждать иначе?

– У самки может быть другое мнение.

– Что ж, самка, может быть, и есть сама смерть. По крайней мере, мы в ней умираем каждый раз. Не вы ли только что говорили о конечности жизни отдельной особи, о несчастных рыбах и пауках, умирающих в момент исполнения назначения? А это, заметьте, все чаще самцы. И самка – сплошь и рядом исполнительница приговора. Мы, самцы, все-таки имеем отдаленную догадку о смерти на опыте нашей любви, они – не-е-ет! Нет, им неведомо это. Это мы смертны, а они бессмертны. Бессмертны, потому что именно они смерть и есть. Они однородны и вечны. Они древнее нас. Они дремали, были в той вечной и абсолютной ночи, ДО света. Это нас не было. И не будет. И не надо!

– Мефистофель вы мой! – рассмеялся ДД. – Неужто и вам они так досадили? Они же как-никак именно ваше орудие…

– Фауст вы мой… Они достанут и Царя Тьмы… Вот опять, видите, как я прав: он ведь царь чего? Тьмы-ы-ы! Не забыли ли мы, дорогой доктор, о нашем единственном утешении? – и ПП посмотрел на свет темную бутылку, чтобы определить, насколько он не забыл.

– Не забыли ли мы о море?

– Почему забыли… вот оно. – ПП указал на гладь столь щедрым и небрежным жестом, будто по этому мановению оно и возникло. – Море – это всегда пожалуйста.

Мы опустим их долгое препирательство на тему, что лучше: сначала выпить, а потом искупаться (ПП) или сначала искупаться, а потом выпить (ДД) – поскольку изначально ПП был только за то, чтобы выпить, полагая, что чача выравнивает температуру тела и окружающей среды и быстрее, и точнее, чем иные водные процедуры, а ДД полагал совсем чудовищную вещь, что лучше искупаться и вообще больше не пить, за что и поплатился тем, что выпил и до и после купания, а ПП поплатился одним лишь купанием. Причем ДД плавал долго и брассом, а ПП – мало и саженками.

– Вот вы говорите о природе брезгливости, – говорил ПП, блаженно обсыхая, – что это некая генная память об источнике болезни, природный страх, по изначальному незнанию преувеличенный. И я с вами согласен, что преувеличенный. Так же как и согласен с вашим научным заключением, что несъедобного мяса, тем более ядовитого, в природе нет: белок и есть белок. Я бы даже открыл курсы по небрезгливости для кажущихся себе просвещенными людей, пусть поползают по ним безобидные ужи и тарантулы… – По-видимому, в доказательство и того и другого он тут же поймал комара и на глазах у ДД съел его. – Пусть лучше почаще моются и носки стирают. И все-таки у этой брезгливости перед мышами и пауками другая, чем вы говорите, природа. Это не врожденный страх особи, а подсознательная неприязнь всего вида: ОНИ – крысы, тараканы, пауки и прочие – НАС переживут. То есть когда мы себя изживем, сами же, ОНИ останутся населять нашу землю без нас. А кто сказал, что земля наша, а не их? Они – древнее нас, они все и всех до нас пережили, это и есть ИХ земля, а не наша. Дельфины, те нас не переживут… Их-то МЫ переживем, без них – еще хуже станем. Не с тем же ли ужасом звери смотрят на нас, как мы на насекомых? Один лишь дельфин находит в себе силы еще доверять нам. Потому он и умнее человека, что – добрее…

ПП вздохнул. И тогда встрял ДД:

– Если вы постоянно прибегаете в своих построениях к понятию Творца, то возникает распространенный вопрос о несовершенствах Творения, о наличествующей в нем системе зла. И, предвидя уже некоторые из ваших доводов и исходя из вашей системы координат, вношу поправку в ваши рассуждения о брезгливости, с которыми в принципе не могу не согласиться, а именно: что «брезгливость» есть более частное понятие, чем «гадливость». А «гадливость», как вы бы тут же сами рассудили, происходит от слова «гад», слова достаточно исконного в русском языке и выжившего в точности лишь в зоологической науке. Так вот, не помню, как там точно в Ветхом Завете, вы меня поправьте, пожалуйста, но было там нечто о «семи казнях египетских», куда и змеи и насекомые входили. То есть если они и творения Божии, то несколько двусмысленные, для кары. А потому понятие «гадливость» получит менее поверхностный, чем «брезгливость», и более фундаментальный вид.