Оглашенные - Андрей Битов

– Как же я мог!.. – ПП был искренне задет подобным предположением. – Вот вы говорите: гады… Гады у нас уже давно милиционеры, а не благородные змеи. И то и другое несправедливо. И по отношению к ментам, и по отношению к гадам. Оскорбление, как вы справедливо изволили заметить, всегда обоюдно. Неудача в сравнении – оскорбительна! Как видите, стиль – вещь настоятельная. Когда я был…

– Вы что, и милиционером успели побывать?

– Ну да. – ПП насупился. – Следователем. По особо важным. Исполнителем. Расстреливал несчастных по темницам. Выберу понесчастнее и пристрелю. – ПП заиграл желваками. – За кого же вы меня принимаете?..

– Но не за га… извините, не змеею же вы были?

– Вот чудак! Зме-е-еловом. Змееловом я был, понимаете? Так вот, благороднейшие, скажу вам, звери. Ни за что ни про что не укусят. Это я про вас…

– Да что вы, Павел Петрович… У нас, зоологов, слово «гады» вообще неоскорбительно. Законное название отряда животных, не более. Правда, они никак не звери, как вы изволили выразиться: звери – это синоним млекопитающих.

– Я и то даже знаю, доктор, – говорил ПП, с обидой наливая по новой, – что – пресмыкающиеся, а млекопитающие – без «ся», и видами животных вы меня не запутаете. Лучше сами мне скажите, к какому, например, виду принадлежит ланцетник?

– Вы и это знаете?! – восхитился ДД, занюхивая тускложилом.

– Вот вы говорите, смерть… – сказал ПП, занюхивая пробкой. – Вы ведь бывали в пустыне? Какая там благородная, сухая смерть!.. Ветер сдувает все эти шкурки, веточки, скелетики – один шорох и остается, как вздох. Растения – те даже гниют красиво. А мы? Из ума не идет этот дельфин… Как вы думаете, отчего он умер?

– Не знаю. Возможно, от естественных причин. От глупости, от случайной раны. Он был еще очень молод.

– Откуда вы решили? Он был вполне взрослого размера.

– Я понятия не имею о дельфинах, но есть ряд общих признаков. У львенка и слоненка, так сказать, у мышонка и лягушонка, у детеныша человека и неведомой зверушки. Ну, там, крутой лобик, короткий носик, круглые глазки – все это запрограммировано в нашем умилении, чтобы надрываться их кормить, защищать, не обижать…

– Обувать, обшивать… Ну вы – крутой, доктор! Ни слова о любви. Однако вот откуда все игрушки. Не ДЛЯ детей, а ИЗ детей. Принимаю! Значит, СВОИ его не могли обидеть?

– Не только не могли, но и странно, что упустили. Дельфины, насколько я помню, живут нуклеарными семьями, как люди. Причем в четырех поколениях.

– Что значит «нуклеарная»?..

– Муж, жена, дети. Но и бабушка с дедушкой. А у них еще прабабушка с прадедушкой.

– Гениально. Вы не выдумываете? Как же они его упустили?

– Как я могу знать – я же ученый. Мне надо знать УЖЕ, чтобы предположить ЕЩЕ. Ну, заигрался. Попал под винт. Нырнул слишком глубоко, нахлебался сероводорода, задохнулся… Но скорее всего – общая картина окружающей среды: он уже жить не хотел.

– Покончил с собой? Как может зверь, тварь Божия, не хотеть жить? Это ненаучно, доктор. Как вы говорите: это в него заложено – неоспоримое желание жить. Это только человек может не захотеть жить. Сами же ругаете антропоморфизм и сами же в него впадаете.

– Нет, это не я, а вы впадаете в антропоморфизм, Павел Петрович. Вы так ярко выражаете недовольство человеческим видом (я имею в виду биологический, а не социальный смысл, как вы понимаете), и я скрепя сердце во многом с вами не могу не согласиться, а сами только и делаете, что преувеличиваете человека. Самоубийство в животном мире очень даже распространено. Причем массовое. Это мы, в смысле Хомо Сапиенса, рассматриваем самоубийство как индивидуальный акт. А для самовоспроизводящихся систем, которые и зовутся живыми организмами, конечность жизни отдельной особи, то есть смерть, является всего лишь характерным признаком: они лишь звенья непрерывной цепи… Продолжение рода и вида и есть их назначение, а не собственная жизнь. По исполнении назначения делать в этой жизни нечего. Не только благороднейшие скорпионы, дорогой Павел Петрович, которых вы повидали в пустыне, и не только самцы, назначение которых, как вы сами говорите, короче, и не только горбуша, которую вы ловили на Камчатке. Механизмы регуляции численности вида весьма разнообразны и совершенно не познаны. К сожалению, мы вносим в них свою чудовищную коррективу.

ПП нехотя поинтересовался.

– Допустим, процветание. Была хорошая погода, много пищи, мало хищника. Все потомство выжило, стая разрослась. На обратном пути, во время осеннего перелета, молодежь становится как бы безрассудна. Она гибнет по всякому поводу, натыкается на лету на линии высоковольтных передач, дает себя съесть кому не лень. Прилетит столько же, сколько в прошлый раз, сколько можно и сколько надо, потому что там их совсем не обязательно ждет такое же случайное благоприятствование и лишний рот может оказаться по-прежнему ни к чему. Теперь, допустим, бедствие, а стая размножилась по нормальным своим установкам, но – плохая погода, мало корма, много хищника. Потеря каждой особи становится сверхценной для существования всей стаи. Происходят замечательные вещи: особь становится сильной, осмотрительной, смелой и готовой к самопожертвованию ради ближнего своего. Да, именно самопожертвование есть признак желания жить. Деятельность человека разрушает эти механизмы регуляции – тогда животные просто жить не могут, у них развивается депрессия, и они, пожалуйста, кончают с собой. Выкидываются на берег, как киты.

– Вы думаете, он покончил с собой?

– Не исключено.

– Исключено! Сами говорите, он был слишком юн.

– А разве не юноши кончают с собой?

– Библиотеки ему не хватило, вот что! – решительно заявил ПП. – Прадедушки то есть. Ведь что замечательно в дельфиньей семье – почему они, как близкое нам сообщество, обладая куда более чем обезьяньими возможностями, не пошли по нашему пути? Это не семья, а плавучая библиотека с опытом четырех поколений на одной полке! Прадеда, прадеда всегда не хватало человеку! Вы замечали, что человеческий век, даже полный, не равен веку как столетию ровно на одно поколение? От этого вся наша беда, от этого заводится неуправляемая человеческая история, как ржа. Век – естественная мера истории, а мы ему никогда не равны, не успеваем побывать и правнуком, и прадедом, оттого не видим ни как дело началось, ни чем оно закончилось. Мы участники лишь процесса или результата, мы свидетельствуем либо рождение без смерти, либо смерть без рождения, мы, выходит, те самые ваши особи, смерть которых безразлична для жизни… Мы не знаем единственной меры времени – справедливости! А дельфины – знают.

– Прадедушка рассказал?..

– Да! Именно! Неуместна ваша человеческая ирония. У них столетие одной семьею плавает! И все друг другу свидетели. У них история рода не расходится с историей вида, как у человека. Это и есть ОДНА справедливость – единственная мера времени. У человека же постоянная аритмия рода и вида, история человечества отдельна и враждебна человеку, оттого и история, будь она проклята!

Очень много яду вложил ПП в произнесение слова «история».

– Справедливость слишком субъективное понятие. (Слова ДД.)

– Объективное! И вовсе не безразлична гибель отдельной особи! Нет, не могу… – ПП всхлипнул. – Неужели вы не понимаете, что у мамы больше нету сына, а у дедушки внучка? Что его дельфинячья смерть как раз и порвала вашу пресловутую цепь! И его одна смерть может означать, что мы всех дельфинов уже сгубили! Мы отравили море, а первым погиб самый слабый – прадедушка. Он не выжил. Мы укоротили им семью на прадедушку. В трех поколениях, как мы, они уже жить не смогут. Вот мы с вами и видели, как погибает правнук. Может, он от безграмотности собрался выйти на сушу, как мы? Правнук без прадеда не только погиб, но и отцом не станет. Го-о-оспо-о-о-ди! какая но-о-о-чь! – воскликнул ПП, раскачиваясь как от зубной боли. – Что он видел, когда мы смотрели на него?

– Ничего не видел.

– Понимаю, мертвый. Вы и в душу не верите, как все люди: что она еще недалеко и сверху на себя глядит… А на меня и мертвые смотрят. Они как бы сами не хотят ни смотреть, ни меня видеть, а я себя чувствую у них за закрытыми веками… и такая тьма наваливается и окружает меня! Ведь мы же во тьме живем! Нас просто осветили. Снаружи. Солнцем. Источником света. Фонариком… Представьте, как темно у нас внутри: в желудке, в мозгах, в печенках… в сердце! Как в дереве, как в камне. Что они видят? Они – в первозданной ночи…

– Ну, деревья-то по-своему видят… они не только чувствуют тепло, но и питаются светом.

– Ну, это ясно. Слепой тоже видит, в таком-то смысле. Другими органами чувств хотя бы. Я о другом… Я и себе-то не могу объяснить, не то что вам. Я о том, что мы во тьме, как в смерти, и в смерти – как во тьме. Мы не видим предметов – мы видим освещение их. А сами мы, на земле, где мы есть, среди себя, живем во тьме. И мертвый есть более реальное состояние, чем живой. Потому что он не видит предметов, окруживших его: он сам – предмет, лишь освещенный снаружи. Он не видит освещения, ему включили источник. Видит ли сам свет? Не абсолютной ли он черноты для самого себя? Не является ли именно мертвый частицей света, а мы лишь сгустком тьмы? В смерти мы становимся средой, однородной, как вода или воздух, только еще более однородной – светом; в жизни мы отделены друг от друга непрозрачностью, жизнь неоднородна, она рассыпана, как горох. О, если бы жизнь была средой! То и смерти бы не было. Так что смерть – это наша среда, а не жизнь. Небытие однородно. И не жизнь заканчивается смертью, а мы в ней живем, в смерти. Смерть не отдельна, она – среда жизни. Как вода для рыбы, как воздух для ваших птиц.