Мои воспоминания - Илья Толстой

   -- Что за странный человек, -- удивлялся на него отец, -- и, кажется, искренний.

   Я спрашивал, не поставит ли ему в вину его начальство то, что он так часто ко мне ездит, -- он на это не обращает никакого внимания.

   Я, наконец, стал думать, что он ко мне подослан нарочно, и высказал ему это предположение, но он уверяет, что он бывает у меня по своему собственному почину.

   Впоследствии оказалось, что синод, после отлучения отца от церкви, ссылался на этого священника, который бесплодно "вразумлял" Льва Николаевича по его поручению.

   В последний раз он был у отца уже после его отлучения, во время одной из его болезней.

   Ему сказали, что папа болен и принять его не может.

   Это было летом.

   Священник сел на террасе и заявил, что он не уедет, пока лично не повидается с Львом Николаевичем.

   Прошло часа два -- он упорно сидит и не уезжает.

   Пришлось объясниться с ним очень резко и попросить его уехать.

   С тех пор я его уже не видал ни разу.

   165

ГЛАВА XX

Конец 1870-х годов. Перелом. Шоссе

   Подхожу теперь к периоду нравственного перелома в жизни отца и с ним и перелома всей нашей семейной жизни.

   Скажу сначала, как я себе этот перелом объясняю.

   Отцу под пятьдесят лет. Пятнадцать лет безоблачного семейного счастья пролетели как одно мгновение. Многие увлечения уже пережиты. Слава уже есть, материальное благосостояние обеспечено, острота переживаний притупилась, и он с ужасом сознает, что постепенно, но верно подкрадывается конец.

   Два брата его, Дмитрий и Николай, умерли молодыми от чахотки. Он сам часто болел на Кавказе, и призрак смерти его пугает. Он регулярно ездит в Москву к знаменитому профессору Захарьину и, по его совету, едет в самарские степи на кумыс. Одно лето он проводит там один, потом покупает там имение, разводит там огромный конный завод (опять увлечение), и три лета подряд вся семья ездит на несколько месяцев в самарские степи на кумыс.

   Между тем "опостылевшая" ему "Анна Каренина" подходит к концу.

   Надо опять что-то писать. Но что? Несмотря на восторженные отзывы критики Страхова1, Громеки2 и др., он сам в глубине души чувствовал, что "Анна Каренина" слабее "Войны и мира". Многие типы "Войны и мира" повторяются в "Анне Карениной" и теряют в яркости. Наташа поблекла в Кити, Платона Каратаева, отца и сына Болконских нет (сама "Анна Каренина", дав имя роману, не создала бессмертного литературного типа, как типы Наташи и княжны Марьи), и нет того эпического гомеровского размаха, который так удивительно вылился в его первой поэме. Что писать дальше? Неужели еще раз повторять те же типы в иной перестановке и напрягать опять свое воображение и память, создавая новые художественные положения и новые психологические переживания.

   Он начинает порывисто искать. Одно время ему кажется, что он может увлечься эпохой декабристов. Он изучает материалы и даже набрасывает начало нового романа3.

   166

   Но нет, новый замысел недостаточно его завлекает, другие, более глубокие вопросы встают перед ним, и он начинает метаться.

   В молодости своей он одно время сильно увлекался идеями Руссо и вообще философией.

   По его кавказским дневникам видно, как часто он размышлял о религии и о боге.

   По природе своей он был человек с глубокими религиозными задатками, но до сих пор он только искал, но ничего определенного еще не нашел.

   В церковную религию он верил, как верит в нее большинство, не углубляясь и не размышляя. Так верят все, так верили его отцы и деды, и пусть это так и будет.

   Но вот настало время, когда увлечения уже более не наполняют его жизни и впереди пустота, старость, страдания и смерть.

   Он видит себя над глубокой пропастью, и две мыши, белая и черная (дни и ночи), неустанно и верно подтачивают тот корень, на котором он держится, и он видит зияющую под ним пропасть и ужасается. [См. "Исповедь" Льва Толстого. -- Прим. Марселя из Казани]

   Что делать? Куда деваться? Неужели нет спасения?

   Присужденный к смерти часто прибегает к самоубийству. Уж не лучше ли не дожидаться, пока белая и черная мыши завершат свою роковую работу, и не лучше ли покончить сразу, без пытки ожидания?

   Переживания последних лет жизни Гоголя во многом очень сходны с переживаниями отца. Та же разочарованность, тот же беспощадный и правдивый анализ самого себя и то же безысходное отчаяние.

   Гоголь сжег вторую часть "Мертвых душ", потому что, озаренный новым светом, он перестал видеть те красоты, которые его раньше привлекали. Если бы отец мог в то время сжечь "Анну Каренину", он также не задумался бы это сделать, и рука его, предающая пламени работу многих лет, не дрогнула бы.

   -- Ничего нет ни трудного, ни хорошего в описании любовных похождений дамы и офицера, -- говорил он об "Анне Карениной".

   Разница между Гоголем и отцом лишь та, что несчастный Николай Васильевич так и умер в отрицании и не дорос, не дожил до положительного миросозерцания, а отец, благодаря своей огромной жизненной

   167

   силе, воле и уму, пережил свой десятилетний нравственный кризис и создал из него свое "духовное воскресение".

   Недаром отец в то время с увлечением перечитывал гоголевскую "Переписку с друзьями" и умилялся ей4.

   Духовный перелом отца нельзя рассматривать как нечто новое в его жизни и неожиданное. Эти сомнения и искания суть лишь продолжение того непрестанного искания, которое началось с его юношеских лет, проходит через всю его жизнь и было лишь частично и временно заглушено его художественной деятельностью и увлечением новой для него семейной жизнью.

   Напомню попутно, что отец мой не знал семейной жизни в детстве. Он не помнил своей матери и лишился отца, когда ему было только девять лет.

   Привыкший всю жизнь побеждать и властвовать, отец вдруг видит себя перед чем-то непобедимым.

   Неужели смерть есть смерть -- и больше ничего? Он и раньше задумывался над этим вопросом.

   В "Трех смертях" художник, живущий в нем, подсказал ему ответ на этот вопрос, но теперь ему этого ответа было мало.

   Конечно, чем ближе к природе, тем смерть становится проще и естественней; смерть чванной барыни ужасна, смерть мужика примиряюща, смерть березки даже красива, но все же это -- смерть.

   И не столько смерть страшна, сколько ужасен непрестанный страх смерти.