Мои воспоминания - Илья Толстой

   171

   Лакей только что обнес блюда, поставил блюдо с оставшимися на нем мясными котлетами на маленький стол и пошел вниз за чем-то еще.

   Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:

   -- Илюша, подай-ка мне эти котлеты.

   -- Левочка, ты забыл, что нынче пост, -- вмешалась мама.

   -- Нет, не забыл, я больше не буду поститься и, пожалуйста, для меня постного больше не заказывай.

   К ужасу всех нас он ел и похваливал.

   Видя такое отношение отца, скоро и мы охладели к постам, и наше молитвенное настроение сменилось полным религиозным безразличием.

   Я рассказываю о нравственных переживаниях отца эпизодами, так, как они представлялись тогда тринадцатилетнему мальчику. В мою задачу не входит анализ той огромной и интенсивной работы ума, которую он в это время совершил. Пусть те, которые этим интересуются, прочтут книгу Бирюкова7, или, еще лучше, пусть они прочтут труды моего отца самого. Там они увидят, почему отец не мог помириться с церковью и с ее искажением учения Христа.

   Разочаровавшись в церкви, отец заметался еще больше. Начался в высшей степени мрачный период сжигания кумиров.

   Он, идеализировавший семейную жизнь, с любовью описавший барскую жизнь в трех романах и создавший свою, подобную же обстановку, вдруг начал ее жестоко порицать и клеймить; он, готовивший своих сыновей к гимназии и университету по существующей тогда программе, начал клеймить современную науку; он, ездивший сам за советами к доктору Захарьину и выписывавший докторов к жене и детям из Москвы, начал отрицать медицину; он, страстный охотник, медвежатник, борзятник и стрелок по дичи, начал называть охоту "гонянием собак"; он, пятнадцать лет копивший деньги и скупавший в Самаре дешевые башкирские земли, стал называть собственность преступлением и деньги развратом; и, наконец, он, отдавший всю жизнь изящной литературе, стал раскаиваться в своей деятельности и чуть не покинул ее навсегда.

   172

   Я помню, что этот период исканий отца отразился на моей личной жизни очень тяжело. Мне было тогда тринадцать-- четырнадцать лет. Я переживал трудный переход из детства в юность. Я помню, что я сознал его только тогда, когда он уже давно совершился.

   Мне стало жаль своего детства, и я заплакал.

   Насколько мое детство было светло и безоблачно, настолько же сумрачна была пора отрочества.

   Есть ли это общий удел всех, или у каждого человека эта пора протекает различно -- не знаю. В это время характер человека складывается, и мальчик особенно нуждается в руководстве, а я это руководство потерял. Оно раздвоилось. Все новые, следовавшие одно за другим открытия отца противоречили старым устоям, в которых мы выросли, и я метался, как магнитная стрелка между двумя полюсами, сбиваясь со стороны в сторону, беспомощно крутясь. Эта неустойчивость так и осталась в моем характере надолго, не навсегда ли?

   Весь мир разделился для меня тогда на два лагеря. Папа -- с одной стороны, а мама и все остальные люди -- с другой. Куда перейти?

   И вот случилось со мной то, что и должно было случиться с мальчиком моих лет. Я стал брать и от отца и от матери только то, что мне было выгодно и нравилось, и откидывать то, что мне казалось тяжелым. Охота меня увлекает -- я буду охотиться; пирожное сладко-- я его хочу; учение скучно и трудно -- я не хочу учиться, потому что папа говорит, что наука не нужна, я пойду на деревню кататься с гор на скамейках с деревенскими ребятишками, потому что папа говорит, что они лучше нас, господ.

   Но что должна была переживать в это время моя мать! Она любила его всем своим существом. Она почти что создана им. Из мягкой и доброкачественной глины, какою была восемнадцатилетняя Сонечка Берс, отец вылепил себе жену такою, какой он хотел ее иметь, она отдалась ему вся и для него только жила --и вот она видит, что он жестоко страдает, и, страдая, он начинает от нее отходить дальше и дальше, ее интересы, которые раньше были их общими интересами, его уже не занимают, он начинает их критиковать, начинает тяготиться общей с ней жизнью. Наконец, начинает пугать ее разлукой и окончательным разрывом, а в это время у

   173

   нее на руках огромная и сложная семья. Дети от грудных до семнадцатилетней Тани и восемнадцатилетнего Сережи.

   Что делать? Могла ли она тогда последовать за ним, раздать все состояние, как он этого хотел, и обречь детей на нищету и голод?

   Отцу было в то время пятьдесят лет, а ей только тридцать пять. Отец -- раскаявшийся грешник, а ей и раскаиваться не в чем. Отец --с его громадной нравственной силой и умом, она -- обыкновенная женщина; он--гений, стремящийся объять взглядом весь горизонт мировой мысли, она -- рядовая женщина с консервативными инстинктами самки, свившей себе гнездо и охраняющей его.

   Где та женщина, которая поступила бы иначе? Я таких не знаю ни в жизни, ни в истории, ни в литературе.

   В этом случае мою мать можно пожалеть, но осуждать нельзя.

   Она была счастлива в первые годы своей замужней жизни, но после 1880-х годов счастье ее померкло и никогда больше не возвратилось.

   Но больше всего, конечно, страдал сам отец.

   Он стал необщителен, сумрачен, раздражителен, часто из-за пустых мелочей ссорился с мама, и из прежнего веселого и жизнерадостного руководителя и товарища он обратился в наших глазах в строгого проповедника и обличителя.

   Все чаще и чаще слышали мы от него резкие порицания пустой, барской жизни, обжорства, обирания трудового народа и праздности.

   "Мы вот сидим в теплых комнатах, а нынче на шоссе нашли замерзшего человека.

   Он замерз потому, что никто не пустил его ночевать.

   Мы объедаемся котлетами да разными пирожными, а в Самаре народ тысячами пухнет и умирает с голода.

   Мы ездим на лошадях купаться, а у Прокофия околел последний мерин, и ему не на чем вспахать загон".

   Не могу сказать, чтобы такие простые слова отца не были понятны даже для детей.

   Мы, конечно, их понимали.

   Но это мешало нашему эгоистичному детскому счастью и резко нарушало всю нашу жизнь.

   174

   Затевается в Ясной любительский спектакль, приехали две баронессы Менгден, Нуня Новосильцева, Кисленские, всем весело, игры, крокет, разговоры о влюблении -- вдруг придет папа и одним словом или, даже хуже, одним взглядом возьмет и испортит все. И становится скучно и иногда даже как будто немножко стыдно.