Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна

Ближе к утру ее все-таки прорвало – она плакала от стыда и горя, и ее худая сгорбленная спина в ночной рубашке топорщилась под одеялом. Почти-бывший-муж проводил рукой по ребрам и раздраженно вздыхал. Момент близости прошел, теперь не надо было никого играть, и он снова стал самим собой: жестоким, лишенным эмпатии, лживым маленьким мальчиком.

– Ты не любишь меня, – качала головой она, вздыхая. Он повернул ее лицом к себе, она лежала, уткнувшись в его мокрую грудь, и слушала биение сердца – мерное, ровное, отчетливое. Холодное сердце Вильгельма Гауфа.

– Люблю, – тупо повторял он. Она молчала и мотала головой, он снова повторял: – Посмотри, вот мы вместе едим, болтаем, смотрим чего-то… Что же это, если не любовь, а?

Она сжималась от его беспечности – на грудь словно клали проспиртованную салфетку, которая нещадно жгла и щипала, горло душили слёзы. «Как плохо. Как же мне плохо».

– Это не она, – наконец отвечала.

Утром последнее его благодушие ушло – почти-бывший-муж мрачно расшагивал по квартире, матерился и кашлял.

– Кажется, меня продуло, – объявил он, когда Анастасия появилась в дверях кухни. Больше он не обращал на нее внимания: включил какие-то новости, обмотал шею шарфом, положил на нос два только что сваренных вкрутую яйца.

Вчерашнее горе ушло – вернее, сжалось до каких-то допустимых пределов, отпустило до поры до времени. Она наскоро почистила зубы, ежась, влезла в помятые джинсы, кое-как привела в порядок лицо, массируя появившиеся от слез мешки под глазами. В горле першило – наверное, и ей досталась порция простуды, – но думать об этом было некогда. На прощание раскрасневшийся от компресса почти-бывший-муж снова натянул на себя елейную масочку и прошептал что-то про любовь, – не предложив, впрочем, остаться. Только утром она заметила невесть откуда взявшиеся цветы на кухне, чужое дешевое кольцо в ванной, запах цветочных духов в бывшей ее комнате. «Ему плевать, – отстраненно думала Анастасия. – Просто плевать».

На работе стояло затишье. Она снова тупо водила курсором по таблицам, тарабанила стандартные ответы на письма. Ближе к обеду позвонила встревоженная московская коллега.

– Это случилось, – заговорщическим шепотом сказала она. – Вирус у нас!

– Да ну, – вяло отозвалась она, не снимая руки с клавиатуры.

– В три часа будут передавать, – коллега была на тридцать лет старше и всё еще говорила на советский манер, – его обращение. Послушаем, что он там скажет. Отзвонюсь.

– Ага, – протянула Анастасия.

В четыре часа офис закрыли. За какие-то двадцать минут опустели все столы, конторки, подоконники и кресла. Все столпились в курилке, обсуждая «сногсшибательную» новость – карантин.

Анастасия собрала в сумку телефонную зарядку, флешки, записки и рабочий блокнот. На блокноте она вдруг остановилась – а что будет с ее билетами в Тбилиси? Что вообще происходит в Тбилиси? Она набрала в поисковике название вируса, щелкнула в первую ссылку с заморским окончанием ge и даже присела от ужаса.

Грузия закрыла воздушную и сухопутную границу… введен режим чрезвычайного положения… объявлено о срочном… возвращении домой граждан…

«Закрывают границу, – повторила она себе. – Авиасообщение приостанавливают». Она заторможенно выключила компьютер, застегнула сумку, намотала на шею шарф и просунула руки в пальто. «Это ты виновата, – где-то в затылке вдруг заболела мысль. – Это из-за твоего предательства».

Она вдруг поняла, что руки у нее дрожат, что лоб горячий – и, кажется, бьет легкий озноб. До метро она не дойдет, нужно вызвать такси; она присела на скамейке у входа, дождалась темно-синюю «вольво» со смуглым водителем, упала на заднее сиденье.

Пробка началась от самого Литейного, навигатор только удалял ожидаемое время прибытия: тридцать семь минут, сорок, сорок пять, пятьдесят восемь, час десять, полтора… Она задремала посреди очередного проспекта, дергаясь от каждого нажатия на газ. Впереди, сколько видели глаза, стояло море машин, целое море, сияющее фарами в нежном лиловом сумраке. И их «вольво» вливалась в общий поток, медленно-медленно текущий на другой берег.

– Земля в эльюминатари, землья в эльюминатари, – жалобно и смешно запел таксист спустя час тягомотной езды. – Землья в эльюминатаре видна… Эх, ти знаешь, – заговорил он, не обращаясь ни к кому, – уже пьять лет я здесь, пьять лет в Петербургьи. У меня Таджикистон дети, жена. Я им отсылаю это всё, себе ничего не оставляю, ничего… Я не был Таджикистон три года – меня младшие дети не помнят, по камере не узнают. У них солнце, тепло, – сбивчиво продолжал он, – там летом клубника с кулак, вот такой… Я ненавижу всё здесь, понимаешь? Я ненавижу здесь.

К вечеру она всё же добралась на Корабли и даже заставила себя зайти в круглосуточный – купить чаю, взять хотя бы пачку простого «Колдрекса» и пастилки от боли в горле. Пошатываясь, она зашла в подъезд, прислушалась к непривычной тишине, вошла в квартиру – и упала тут же, прямо в одежде, на незастеленную впопыхах кровать.

«Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе…»

Перед глазами всё плыло – кружились этикетки от чая, кружился тканевый абажур, кружился белый кофейник с сухими цветами, оставленный Светланой, кружились хозяйские дешевые книжки, зеленая лампа, кружились трещины потолка. Она подняла голову – в окнах дома напротив догорал закат, летала сумасшедшая чайка. Смотреть на свет было больно, она прикрыла глаза.

«Зачем же это всё было, – подумала она. – Почему же никто не спасает меня сегодня».

Телефон и вправду молчал, А.М. не появлялся в сети со вчерашнего дня, почти-бывший-муж – и она знала это точно – сейчас пьет и веселится, потому что завтра все бары уже закроют, закроют навсегда, как границу, и эта эпидемия никогда не кончится, и чернота эта, и боль в груди страшная.

Даже с закрытыми глазами всё продолжало плыть; голова горела, лоб покрылся испариной. Порой ей чудилось, что кто-то открывает дверь своим ключом, что в коридоре зажигают свет, – сил подняться и посмотреть у нее не было. Может, это Светлана? Может, А.М.? Может быть, муж нашел ее здесь? Она не знала, сколько прошло времени, – знала только, что теперь уже совсем темно, и даже соседские дети умолкли. Остров Декабристов, сослали на остров Декабристов. Так называется это место.

Кажется, наступила ночь. Потолок всё кружился. «Приезжай ко мне в Тбилиси – будут вот такие…» Детские шуточки, детские шуточки. Почему к ней не шел А.М.? Правда ли, что у них сейчас цветет миндаль? Она вспоминала и ласкала внутренним взглядом те самые холмы Грузии – однажды, еще в прошлый приезд, она нашла кофейню с видом на канатную дорогу, туристов, подсвеченный стеклянный мост, телебашню и каменные своды Старого города. Тогда тоже смеркалось, и все уходили – а огоньки оставались, и она оставалась в кафе совсем одна. Кто же тогда ее нашел? Уж не А.М. ли?

Конечно, А.М. И они поехали куда-то в шумный бурлящий центр и сидели там огромной компанией, переплетая грузинский, русский, английский и даже, кажется, ее неуклюжий французский говорок. И потом поднимались в его квартирку, он нежно брал ее за лицо, целовал своими полными губами, поднимал на руки, разворачивал и целовал в макушку. «Will you be loyal to me? Will you be loyal?»

Конечно, – вот что она ответила. И он еще долго гладил ее по волосам, целовал в кончик носа, потом снова нападал и смотрел на нее сверху, из темноты, своими серьезными глазами. И когда она надумала убежать, он пришел – она в платье-тельняшке, он в белой майке в синюю широкую полосу – и целовал ее в лоб, осторожно гладя плечики, и они снова смотрели на огни и закат, и разбегались по разные стороны границы…

Чтобы теперь встретиться вновь. А.М. будет бегать с ней вдоль моря, позволять закладывать руки за ворот своего свитера, будет ежиться, но быстро согреется снова – горячая, молодая кровь, – и возьмет ее на руки, и будет шептать про свою любовь, и неуклюже плести ей косу из мокрых волос, как ребенку.