Маска и душа - Федор Шаляпин

— Что такое нива золотая?

— Золотистая, — просто отвѣтила моя мать.

— Желтая?

— Нѣтъ, золотая. Изъ золота. Есть монеты такiя, полновѣсныя, цѣнныя.

— Гдѣ эти монеты?

— Монеты золотыя у богатыхъ.

— А у насъ нѣтъ?

— У насъ нѣтъ.

Потомъ я по утрамъ, очень рано, часа въ три, слышалъ, какъ кряхтѣли старые мужики, вставая со своихъ затѣйливыхъ подобiй кровати, какъ охая, запасались кто серпами, кто косами и на цѣлый день уходили куда-то изъ деревни.

— Чего это они такъ рано встаютъ? Отчего не спятъ? — опять спрашивалъ я мать.

— Работать, работать идутъ. Въ поле.

— Что они тамъ дѣлають?

— Ниву собираютъ. Эту самую золотую ниву…

Я понялъ, что много заботы и труда даютъ крестьянамъ эти золотая нивы. Съ тѣхъ поръ мужики привлекали мое вниманiе. По праздникамъ я видалъ ихъ пьяными. Они ругались, дрались, но и пѣсни пѣли. Хорошiя пѣсни пѣли мужики. Пѣли о томъ, какъ рѣки текутъ, какъ по Волгѣ корабли идутъ. Пѣли о томъ, какъ свекоръ издѣвается надъ свекровью, какъ невѣста горько плачетъ, идя замужъ за немилаго. пѣли о разбойниках, о туркахъ, о татарахъ. Пѣли о царяхъ, объ Иванѣ Васильевичѣ Грозномъ, о господахъ, о какихъ-то чиновникахъ да купцахъ. Все, что мнѣ приходилось видѣть въ деревнѣ, тяжело и сумбурно ложилось на мою душу, и головой не могъ я понять, почему это все неладно устроено… Когда я позже попалъ въ большой городъ, въ Казань, я въ пригородѣ, въ Суконной Слободѣ, видѣлъ и чувствовалъ ту же горькую людскую долю. Видѣлъ, какъ плохо живутъ люди, какъ они много плачутъ. Та же была горестная, грубая, жестокая и пьяная жизнь.

Въ городъ мнѣ впервые стала очевидна разница между богатыми и бедными людьми. Я видѣлъ, что богатый купецъ производилъ на городового большее впечатлѣнiе, чѣмъ сапожникъ Сашка. Даже причастiе въ церкви отпускалось священникомъ купцу Суслову съ большимъ вниманiемъ, чѣмъ нашему брату Исаакiю. Не приходило мнѣ тогда въ голову, что это въ какомъ нибудь отношении несправедливо. Я былъ твердо увѣренъ, что такъ надо, что богатому самимъ Господомъ Богомъ положенъ особый почетъ. Да и какъ же иначе? У купца и животъ потолще, и поддевка у него новѣе, и сапоги у него лаковые съ блестящими бураками, а Сашка въ опоркахъ, обтрепанный и тощiй, и всегда у него почему-то синякъ, то подъ правымъ глазомъ, то подъ лѣвымъ… Все казалось мнѣ нормальнымъ. Я тогда не подозрѣвалъ еще, что того же мнѣнiя держался и тотъ знаменитый нѣмецкiй философъ, который сказалъ: все существующее — разумно… И когда на меня кричалъ городовой, что я не долженъ купаться въ озерѣ, то я принималъ это за благо и только старался нырнуть поглубже, и отъ страха держался въ водъ до тѣхъ поръ, пока гроза не проносилась мимо… Когда я потомъ былъ писцомъ въ Управѣ, мнѣ казался естественнымъ грозный и недоступный видъ главнаго начальника — трепетъ охватывалъ меня при одномъ взглядѣ на его парикъ… Дома я слышалъ разсказы о губерррнаторахъ, о прокурррорахъ, испрравникахъ, прриставахъ, кварртальныхъ, и мнѣ тоже становилось страшно. Почему то во всѣхъ начальственныхъ наименованiяхъ выпукло и выразительно звучала буква Р. Какъ железо по хребту, пронзительно отзывалось въ моей напуганной душѣ это многократное начальственное Рцы… Ррр… Курьезно, что этотъ страхъ передъ властями остался у меня отъ дѣтства на всю жизнь. По сю пору боюсь властей, хотя не знаю, чего собственно мнѣ ихъ бояться?..

Что жизнь можно измѣнить, сдѣлать ее болѣе красивой и справедливой, не приходило мнѣ въ голову и позже, когда я, уже взрослымъ юношей, узналъ горькiя и мучительныя лишенiя бродяжничества на Волгѣ и на Кавказѣ — трудъ безъ смысла, ночи безъ крова, дни безъ пищи… Да и правду сказать, матерiальныя лишенiя не мѣшали мнѣ быть весьма счастливымъ. Въ сильной груди рокоталъ молодой басъ, на свѣтѣ были пѣсни, и предо мною, какъ далекая мечта, соблазнительно разстилался въ небѣ млечный путь театра…

О томъ, что есть люди, собирающееся перестроить этотъ грубый и несправедливый мiръ, я узналъ гораздо позже, когда я молодымъ артистомъ попалъ въ столицы.

Встрѣчаясь все больше и чаще съ писателями, артистами, художниками, учеными — вообще съ людьми передового мышленiя, я сталъ замѣчать, какъ мало я знаю, какъ мало чему учился. Мнѣ захотелось знать хотя бы часть того, что знаютъ эти замѣчательные люди. Инстинктивно я всю жизнь былъ поклонникомъ именно такихъ людей, которые многому учились, много думаютъ и отчего-то всегда живутъ въ волненiи. Поэтому, когда счастливый случай столкнулъ меня съ ними, я все ближе къ нимъ тѣснился. На дружескихъ пирушкахъ, на разныхъ собранiяхъ я сталъ къ нимъ прислушиваться и заметилъ, что всѣ они относятся критически къ правителямъ и къ Царю, находя, что жизнь россiйскаго народа закована въ цепи и не можетъ двигаться свободно впередъ. Hѣкоторые изъ этихъ умныхъ людей, какъ я потомъ узналъ, принадлежали даже къ какимъ-то тайнымъ кружкамъ — революцiоннымъ… Ихъ выкладки, ихъ разговоры убѣждали меня въ томъ, что они правы. Я все сильнѣе и глубже сталъ имъ сочувствовать — въ особенности, когда видѣлъ, что они дѣйствительно готовы положить душу свою за благо народа. Я искренно негодовалъ, когда власти хватали такихъ людей и сажали ихъ въ тюрьмы. Мнѣ это казалось возмутительной несправедливостью. И я, какъ могъ, старался содѣйствовать и помогать этимъ экзальтированнымъ борцамъ за мой народъ.

Смущало меня немного только то, что и въ средѣ этихъ любимыхъ мною людей я замѣчалъ разногласiя въ любви и въ ненависти. Одни говорили, что только борьбою можно завоевать свое право и превозносили огромную физическую силу русскаго народа, говоря, что ежели эту силу сковать въ нѣчто единое, то можно будетъ этому народу цѣлымъ свътомъ править:

«Какъ нѣкiй демонъ, отселѣ править мiромъ я могу!..»

Другiе-же, наоборотъ, говорили, что сила физическая безпомощна, что народъ будетъ по настоящему силенъ только тогда, когда возвысится его духъ, когда онъ пойметъ, что противленiе злу — отъ лукаваго, что надо подставить другую щеку, когда получилъ ударъ въ одну… И у тѣхъ, и другихъ проповѣдниковъ были пламенные послѣдователи, восторженные поклонники, которые до изступленiя защищали свою правду. Мнѣ, съ моей актерской точки зрѣнiя, — можетъ быть, узкой — казалось, что двухъ правдъ не бываеть, что правда только одна… Но въ эти тонкости я не слишкомъ углублялся. Мнѣ было близко стремленiе моихъ друзей къ правдѣ жизни, къ справедливости, къ красотѣ. Меня горячо увлекала мечта, что въ жизнь народа русскаго, которую я видѣлъ такой мрачной, будетъ внесенъ новый свѣтъ, что люди перестанутъ такъ много плакать, такъ безсмысленно и тупо страдать, такъ темно и грубо веселиться въ пьянствѣ. И я всей душой къ нимъ присоединялся и вмѣстѣ съ ними мечталъ о томъ, что когда нибудь революцiя смететъ несправедливый строй и на мѣсто него поставитъ новый, на счастье русскому народу.