Маска и душа - Федор Шаляпин

Серьезно я распоряжался съ княземъ Шуйскимъ: бралъ его за шиворотъ дареной ему мною же, Годуновымъ, шубы и ставилъ его на колѣни. Бояре изъ зала шибко апплодировали… Въ антрактѣ послѣ сцены, когда я вышелъ въ продолговатый залъ покурить, ко мнѣ подошелъ старый великiй князь Владимiръ Александровичъ и, похваливъ меня, сказалъ:

— Сцена съ Шуйскимъ проявлена вами очень сильно и характерно.

На что я весьма глухо отвѣтилъ:

— Старался, Ваше Высочество, обратить вниманiе кого слѣдуетъ, какъ надо разговаривать иногда съ боярами…

Великiй князь не ожидалъ такого отвѣта. Онъ посмотрѣлъ на меня расширенными глазами — вѣроятно, ему въ первую минуту почудился въ моихъ словахъ мотивъ рабочей «Дубинушки», но сейчасъ же понялъ, что я имѣю въ виду дубину Петра Великаго, и громко разсмѣялся.

Если бы то, что я разумѣлъ моей фразой, было хорошо сознано самими царями, вторая часть моей книги не была бы, вѣроятно, посвящена описанiю моей жизни подъ большевиками.

Конецъ первой части.

Часть вторая

I. Кануны

Если я въ жизни былъ чѣмъ нибудь, такъ только актеромъ и пѣвцомъ. Моему призванiю я былъ преданъ безраздѣльно. У меня не было никакого другого побочнаго пристрастiя, никакого заостреннаго вкуса къ чему нибудь другому, кромѣ сцены. Правда, я любилъ еще рисовать, но, къ сожалѣнiю, таланта настоящаго къ сему не получилъ, а если и портилъ карандаши и бумагу, такъ только для того, чтобы найти пособiе къ моимъ постояннымъ исканiямъ грима для характерныхъ и правдивыхъ сценическихъ фигуръ. Даже мою большую любовь къ картинамъ старинныхъ мастеровъ я считаю только отголоскомъ моей страсти къ театру, въ которомъ, какъ и въ живописи, большiя творенiя достигаются правдивой линiей, живою краской, духовной глубиной. Но менѣе всего въ жизни я былъ политикомъ. Отъ политики меня отталкивала вся моя натура. Можетъ это было отъ малаго знанiя жизни, но всегда и во всемъ меня привлекали черты согласованности, лада, гармонiи. На неученомъ моемъ языкѣ я всегда говорилъ себѣ, что лучшая наука, высшая мудрость и живая религiя это, когда одинъ человѣкъ умѣетъ отъ полноты сердца сказать другому человѣку: «здравствуй!..». Все, что людей разъединяетъ меня смущало и ставило въ непрiятное недоумѣнiе. Мнѣ казалось, что всѣ люди одѣты каждый въ свою особую форму, носятъ каждому присвоенный мундиръ, что въ этой особенности своей они полагаютъ и свое достоинство, и свои какiя то преимущества передъ другими. Казалось мнѣ, что мундиръ съ мундиромъ постоянно лѣзетъ въ драку, и что для того, чтобы этимъ дракамъ помѣшать, придумали вдобавокъ еще одинъ мундиръ — мундиръ городового! Религiозныя распри, нацiональныя соперничества, патрiотическiя бахвальства, партiйныя дрязги казались мнѣ отрицанiемъ самаго цѣннаго въ жизни — гармонiи. Мнѣ казалось, что къ человѣку надо подходить непосредственно и прямо, интересоваться не тѣмъ, какой онъ партiи, во что онъ вѣритъ, какой онъ породы, какой крови, а тѣмъ, какъ онъ дѣйствуетъ и какъ поступаетъ.

Мой наивный взглядъ на вещи не подходилъ къ тому, что въ партiйной политикѣ, вѣроятно, неизбежно, и вотъ отчего отъ политики мнѣ всегда было скучно и какъ-то не по себѣ. До сихъ поръ, даже послѣ всего, что испыталъ на моей родинѣ, въ тѣ пять лѣтъ, которыя я прожилъ въ соцiалистическомъ раю подъ совѣтской властью, я не умѣю относиться къ явленiямъ жизни съ политической точки зрѣнiя и судить о нихъ, какъ политикъ. Для меня на первомъ планѣ только люди, поступки и дѣла. Дѣла добрыя и злыя, жестокiя и великодушныя, свобода духа и его рабство, разладъ и гармонiя, какъ я ихъ воспринимаю простымъ чувствомъ — вотъ что меня интересуетъ. Если на кустѣ ростутъ розы, я знаю, что это кустъ розовый. Если извѣстный политическiй режимъ подавляетъ мою свободу, насильно навязываетъ мнѣ фетиши, которымъ я обязанъ поклоняться, хотя бы меня отъ нихъ тошнило, то такой строй я отрицаю — не потому, что онъ называется большевистскимъ или какъ нибудь иначе, а просто потому, что онъ противенъ моей душѣ.

Такое отношенiе къ жизни и людямъ можетъ, пожалуй, показаться анархическимъ. Я противъ этого ничего не имѣю. Можетъ быть, во мнѣ и есть нѣкоторое зерно артистическаго анархизма. Но это, во всякомъ случай, не равнодушiе къ добру и злу. Къ жизни я относился горячо. Многимъ, наверное, покажется неожиданнымъ мое признанiе, что въ теченiе почти двухъ десятковъ лѣтъ я сочувствовалъ соцiалистическому движенiю въ Россiи и едва ли не считалъ себя самого заправскимъ соцiалистомъ! Отлично помню, какъ, гуляя однажды ночью съ Максимомъ Горькимъ на этомъ чудномъ Капри, я, по ходу разговора съ нимъ, вдругъ спросилъ его:

— Не думаешь ли ты, Алексей Максимовичъ что было бы искреннѣе съ моей стороны, если бы я вступилъ въ партiю соцiалъ-демократовъ?

Если я въ партiю соцiалистовъ не вступилъ, то только потому, что Горькiй посмотрѣлъ на меня въ тотъ вечеръ строго и дружески сказалъ:

— Ты для этого не годенъ. И я тебя прошу, запомни одинъ разъ навсегда: ни въ какiя партiи не вступай, а будь артистомъ, какъ ты есть. Этого съ тебя вполнѣ довольно.

Только русская жизнь можетъ объяснить это противорѣчiе, какимъ образомъ артистъ съ анархической окраской натуры, политикой глубоко отталкиваемый, могъ считать себя соцiалистомъ, могъ такъ сильно желать быть полезнымъ соцiалистическому движенiю, что разсудку вопреки, готовъ былъ записаться въ конспиративную партiю. Надо знать, какiя событiя направляли теченiе русской исторiи съ начала этого вѣка, каковы были отношенiя между обществомъ и властью, каковы были настроенiя передовыхъ людей Россiи въ эти годы. Въ моей частномъ случаѣ полезно узнать кое какiя черты моего личнаго ранняго опыта въ русской жизни.

Будучи мальчикомъ, я въ деревенской школѣ заучивалъ наизусть стихи:

Нива моя, нива, нива золотая!Зреешь ты на солнцѣ, колосъ наливая…

Вышелъ я однажды изъ деревни въ поле. И увидалъ я передъ глазами необозримую ниву. Колосья на длинныхъ стебелькахъ-соломинкахъ, желтыя. Понравилась мнѣ нива, и вернувшись домой, я спросилъ у матери:

— Что такое нива золотая?

— Золотистая, — просто отвѣтила моя мать.

— Желтая?

— Нѣтъ, золотая. Изъ золота. Есть монеты такiя, полновѣсныя, цѣнныя.

— Гдѣ эти монеты?

— Монеты золотыя у богатыхъ.

— А у насъ нѣтъ?

— У насъ нѣтъ.

Потомъ я по утрамъ, очень рано, часа въ три, слышалъ, какъ кряхтѣли старые мужики, вставая со своихъ затѣйливыхъ подобiй кровати, какъ охая, запасались кто серпами, кто косами и на цѣлый день уходили куда-то изъ деревни.