Торговка - Дарья Истомина

Когда я добралась до Москвы и вошла часа в два дня во двор, там было полно народу. Куски разорванного «джипа» и то, что оставалось от Терлецкого, уже увезли, но люди еще не решались ступить на то место, где стояла машина. Закопченный асфальт, покрытый осколками битого оконного стекла, был перепахан взрывом и залит чем-то маслянисто-черным. Сильно пахло какой-то едкой химией и горелым железом. Висели желтые ленты милицейского ограждения, и какие-то люди в штатском опрашивали свидетелей, которых, в общем, почти и не было. Потому что это случилось очень рано и дом еще фактически не проснулся.

В толпе судачили о том, что это какая-то мафиозная разборка, и для Терлецкого его бизнес мог кончиться только таким. Женщины кричали, что в квартирах из-за выбитых окон холодно, а коммунальные ремонтники ни мычат ни телятся.

Со мной произошло что-то непонятное. Я понимала, что да, это случилось. Но представить себе, что Ильи Терлецкого в действительности уже нет и никогда больше не будет, не могла. Мне казалось, что это какая-то ошибка, что такого просто быть не может, потому что такого не может быть никогда. И если я поднимусь на восьмой этаж и позвоню в знакомую дверь, ее откроет Илья, и я смогу ему сказать, что давеча вела себя не по-человечески и приношу мои извинения. И мы можем даже выпить его шампанского и спокойно потолковать.

В подъезд меня не пускали, требовали паспорт с пропиской, но тут заорали из толпы, меня здесь все знают с рождения, и меня пропустили.

Обсыпанный известкой и какой-то трухой лифт не работал, и я поднималась пешком. Рюкзак с гостинцами оттягивал плечи, очень хотелось его снять и тащить волоком, но боялась разбить банки.

Дверь в квартиру Терлецкого была опечатана. Дерматин обивки сильно подран, под его лохмотьями просвечивала стальная основа. У дога был расшиблен в кровь нос, он лежал под дверью и дрожал всей шкурой — меленько и зябко. Видно, это он рвал обивку, царапался и бился в дверь, не понимая, почему его не пускают домой, к хозяину. Он был весь в какой-то липучей грязи, одно острое ушко надорвано и в крови. Громадную, как кувалда, прекрасной лепки башку он уложил на передние лапы и от этого казался плоским, как будто здесь лежит большая бело-черная тряпка. Похоже, он все понимал. Как человек.

Кто-то пробовал его кормить, потому что вокруг были поставлены мисочки и кастрюльки с варевом, а на газетке лежала нетронутая аппетитная сахарная кость с куском говядины.

Я положила рюкзак и позвонила в дверь. Даже ногой гвозданула для верности.

— Ты что, с ума сошла, Машка? Там же никого нету… — раздался сверху тихий голос.

На ступеньках сидела знакомая женщина с девятого. У нее было заплаканное и почему-то сердитое лицо.

— Извините, — сказала я.

Пес встал, подошел к двери, понюхал и, вскинув башку, заскулил, подвывая отчаянно. Он плакал, как ребенок.

— Вот так каждые полчаса… Все понимает. И никуда не уходит, — вздохнула соседка не без раздражения. — И не жрет ничего… Он только Терлецкого слушался! Усыпить его надо, к чертовой матери, чтобы и сам не мучился, и нам тут концерты не устраивал.

Я присела и погладила собаку по голове. Дог вздохнул и лизнул мне руку.

— Ты гляди! — фыркнула женщина. — А на меня рычит, сволочь!

Она поднялась и ушла.

Пес с шумом обнюхивал меня. Ну, конечно, мы же уже с ним знакомились, и в квартире он у меня был. По-моему, даже мой тапок мусолить пробовал, пока Илья на него не цыкнул.

— Пошли, что ли? — выпрямилась я и начала спускаться по лестнице.

Он уселся, долго смотрел на меня, потом аккуратно взял в зубы кость и пошел следом. Нехотя, но все-таки пошел.

Но дальше передней он не двинулся. Поглядел на меня внимательно, улегся на коврик, положил кость между лап и опять притих. Он был очень красив и мощен, этот Джордж, даже сейчас, в грязи и скорби. Девчонкой я мечтала именно о такой собаке. Но Полина была даже против котенка.

Обычное у догов «третье веко» у Джорджа было не красным, а, как у далматинцев, черным, выпуклые умные глазищи, будто подведенные гримом, смотрели печально и мокро, как у звезды немого кино Веры Холодной.

Я как села в кухне за стол, положив голову на кулаки, так и сидела, не двигаясь и не зажигая света, пока не пришла темень осеннего вечера и не забегали по потолку мятущиеся отсветы автомобильных фар. Машины по Ленинградскому проспекту катили и вчера, и завтра так же будут шелестеть покрышками и рокотать движками. В этом неумолимом движении было что-то совершенно равнодушное и механическое, как будто там, за окнами, постоянно работает какая-то неимоверных размеров мельница, чьи жернова могут перемолоть что угодно. Эти жернова, не замедлившись, походя перемололи только что живого человека, который, несмотря на все свои грехи, старался их искупить, был добр ко мне и к своей собаке. А люди, беззаветно любимые собаками, не могут быть такими уж плохими.

Я попробовала поплакать, но у меня ничего не вышло.

И тут в передней громоподобно взорвался рычанием пес. Он лаял на дверь гулко и мощно. Ну вот, хоть кто-то меня защищает. За дверью на площадке кто-то стоял. Неуверенно звякнул звонок. Я включила свет, вспомнила, как обращался с псом Илья, и крикнула:

— Это свой! На место!

Дог умолк, взял в зубы кость и ушел, цокая когтями по паркету, в мою спальню. Выбрал, значит, себе местечко.

За дверью стоял какой-то молодой парень в кожанке, с казенной папкой в руках. У него была острая хитрая мордочка, глазки как мелкие гвоздики, липучие. Не красавец, в общем. Более чем. Он показал мне красную книжечку и сказал, что из следственной группы. Производится предварительный опрос.

— Пройти можно, Корноухова? — спросил он. Уже и фамилию знает.

— Там собака. Не моя. Пока меня слушается, но может и передумать. Или не боитесь?

— Справимся. Я сам собачник! — храбро ответил гость.

Я хотела провести его в комнату отца, но он сказал:

— А в кухне можно, Мария Антоновна? Как-то привычнее…

Мне было все равно — в кухне так в кухне.

Мы сели к столу, и он объяснил, что это не допрос, а просто собеседование, но, если я не возражаю, он разговор запишет на пленку. Я не возражала. Он вынул из папки диктофончик и поставил между нами.

В кухню вошел дог и застучал лапой по раковине.

— Он пить хочет, — сказал парень.

Я налила псу полную миску, он вылакал воду, вздохнул тяжело и улегся у моих ног.

— Вы давно знаете Илью Григорьевича Терлецкого? — начал представитель следственной группы.

— С детства.

— Он часто бывал у вас?

— Не очень.

— А в каких вы были отношениях?

— Ни в каких. Исповедоваться ему я не собиралась.

— Допустим… Только этот кобель почему-то вас как родную сторожит. И есть информация о том, что Терлецкий неоднократно бывал в вашей квартире, Мария Антоновна. Вот, скажем, позавчера тоже навещал вас с букетом цветов и шампанским…