Сигареты - Хэрри Мэтью

– повтор «Двадцати тысяч лье под водой». Джеймз Мейсон[79], обреченный на подводное изгнание, вынуждает его расплакаться так горько, что приходится выйти из зала. Еще час он бродит по улицам под дождем. Как сердце Морриса выдержит этот стесняющий костюм? Он возвращается, еще раз проползает сквозь книжный стеллаж и освобождает своего друга. Моррис задыхается от страха. Льюис держит потное тело в объятиях, шепчет братские утешения. Оба произносят ласковые слова и, как при всех посещениях Льюиса, вечер заканчивается обильной нежностью, длящейся до следующего утра.

Моррис воображал непомерную книгу: для того места и времени – Книгу с большой буквы. В нее должен был входить не только вымысел, но и критика, не только теория, но и поэзия, а тему – исчерпаемость интеллекта и языка, столкнувшихся с безграничностью интуитивно постигаемой Вселенной, – предполагалось исследовать со всех сторон в самой уместной для этого среде. В те весенние выходные, что они провели с Фиби в долине реки Хадсон, Моррис пригласил Льюиса к сотрудничеству в этом проекте. Работу они начнут 24 мая, в тридцатый день рождения Морриса. Выполнение задачи займет у них по крайней мере три года.

Шестое посещение: 23 мая. Войдя в кухню на четвереньках, Льюис обнаруживает, что Моррис деловито размешивает что-то в пяти пластмассовых лоханях ручкой от швабры. В лоханях что-то черное, тяжелое и влажное. Моррис вручает Льюису палку. От усилий он довольно сильно побледнел. Теперь он лишь подливает воду в лохани, а Льюис размешивает. Там, выясняет он, быстросохнущий цемент. По указанию Морриса он выносит лохани в гостиную и устанавливает их по краям небольшого участка, в несколько слоев застеленного газетами. Льюис раздевается и становится в середину этого участка. Взяв малярную кисть, Моррис обляпывает голову и тело Льюиса жиром. Встав на колени, он затем обмазывает того цементом, сперва щедро навалив его вокруг стоп и лодыжек, чтобы образовался массивный пьедестал, а после покрывает слоем в полдюйма и все конечности, торс и голову. Для носа и глаз Моррис оставляет отверстия, а указательным пальцем проковыривает дырки для ушей. Закончив, весь потея и тяжело дыша, Моррис зримо доволен своею грубой статуей, чьи руки торчат в стороны, как у огородного пугала: вид у нее одновременно и прочный, и беспомощный. Пока цемент застывает, Моррис уходит помыться и поужинать. По возвращении велит Льюису подвигать ногами и руками. С кончика носа у Льюиса уже капают слезы и пот, а глаза жмурятся от натуги: он не в силах шевельнуться. Моррис расхаживает перед ним, произнося свой обычный монолог оскорблений. Он сомневался, признается он, излагать ли Льюису самое важное, что он ему когда-либо скажет. Он уже упоминал о том, какое отвращение вызывает у него испорченность Льюиса, недостаток у него сексуального таланта, его нехватка таланта tout court[80]. С тех пор Моррис осознал, что все им произносимое немного недотягивает до истины: в конечном счете отвратительным Льюиса делает внутренне присущее ему «я». Его конкретные недостатки лишь проявляют лежащие в основе всего уродство, глупость и бессердечие, составляющие самую суть его существа. Со всевозрастающей страстью Моррис применял это свое свежее озарение к омерзительным описаниям физического, умственного и светского поведения Льюиса. Куда б ни кинул он взгляд, везде открываются ему лишь неуспех и бесчестье. Кое-кто мог бы решить, будто над своею природой он не властен, но это не делает его менее невыносимым:

– Если даже мне не нравится читать тебе все по пунктам, варенье мазать я тоже не стану. Поэтому уж будь добра, Луиза, пойми уже и вали. Пакость ты, отброс и пациент – я мог бы не замолкать дни напролет. И не говори мне – я тебе нос не затыкал. Извини. Избавь меня от влажных ресниц, это летний репертуар. Из-за того, что на самом деле ты балдеешь только от собственного умненького «я», – и всегда так будет. Думаешь, я сидеть тут собираюсь и смотреть, как булки обвиснут? И ради чего – чтоб грабли у меня за твои прыщи цеплялись? Дудки, Дороти. Прости-прощай. Но одно запомни. Что б я тебе ни говорил, как бы тебя ни выставлял, правда в том… – Глаза у Морриса увлажнились; он становится удивительного оттенка красного. – …правда в том, вот я тебе по слогам выпеваю: я тебя лю… – Моррис пялится куда-то мимо Льюиса, а голос его пресекается. Он замолчал, потому что телефон звонит? Румянец у него на лице сереет. Он поворачивается опереться на спинку кресла, только там, где опирается он, никакого кресла нет и в помине; он опускается на колени, после чего укладывается ничком на пол. Медленно перекатывается на спину, глядя снизу вверх на Льюиса, который смотрит, как губы его вновь и вновь лепят одно слово (Нитро, нитро), а потом остаются раскрытыми и недвижными. Моррис часто дышит, пока не настает такой миг, когда он не дышит вообще. Льюис орет в цемент, облепивший ему рот. От этого у него только гудит в голове. Его охватывает паника, когда он осознаёт, что́ произошло: Моррис разыгрывает с ним шутку. Он его намеренно пугает до беспамятства. Паника Льюиса перерастает в ярость. Моррис зашел чересчур далеко, нечеловечески далеко. Льюис его никогда не простит. Вспомнив их предыдущую встречу, он знает, что Моррис с такой же легкостью может вот так пролежать полночи. Ему остается лишь ждать, и он берет себя в руки перед этим испытанием – и тут замечает глаза Морриса. Они уставлены невозможным взглядом. Не моргают ни разу. Льюис отсчитывает шестьдесят секунд – веки не движутся. Планка рубашки Морриса лежит у него на груди и животе неподвижно. Льюис все смотрит и смотрит сверху вниз на своего друга. По всему его телу разливается скорбная онемелость. Проходит еще минута, и тут он думает: я могу ошибаться. Возможно, у Морриса просто приступ, а если он умирает, еще есть время его спасти. Льюис приглушенно вопит еще раз в голос, говорит себе: эмоции тут не помогут. Прикинь, как освободиться. Прежде Льюис заметил крокетный молоток у одного книжного шкафа. Им бы Моррис разбил ему панцирь. Снова звонит телефон. Вопрос: что у него вместо молотка? Ответ: падение на пол. Как мне упасть, если я не могу шевельнуться? Однако шевелиться Льюис может – хотя бы в собственной коже. Он может ежиться влево и вправо или вперед и назад. Даст ли ему это переместить вес тела? В семи футах впереди и левее на кофейном столике, о который он порезался, – телефон. Льюис начинает давить к нему, а потом от него, с