Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

Франсуа, когда покидал эту землю, когда улетали прочь все его заботы и тревоги. Но эти снежинки навевают мне другую картинку – поцелуй. Я ощущаю первый поцелуй Франсуа. И все последующие поцелуи.

Первая звездочка загорается на темнеющем небе, яркая и мерцающая, как звезда Франсуа, сиявшая мне, когда он был на войне.

Я слышу его голос, цитирующий Шекспира: «Не звезды определяют нашу судьбу, а мы сами».

У меня щиплет в носу, даже жжет, пробуждая меня – впервые после смерти Франсуа. От этой фразы, прозвучавшей для меня сейчас как откровение, бегут по телу мурашки. Франсуа хочет, чтобы я жила дальше и не дала пропасть нашей мечте. Его звезда сияет ярче всех других, наполняя меня уверенностью.

Вытерев мокрые щеки, я бегу по лабиринту к дому, готовая взять судьбу в свои руки.

* * *

Первый шаг – поговорить с Филиппом о моем наследстве. Кодекс Наполеона еще менее благоприятен для вдов, чем прежний, действовавший при старом режиме. Вдова. Veuve. Само слово вызывает в воображении старую каргу, попрошайничающую на углу улицы.

Кодекс Наполеона гарантирует вдове ее траурное платье, право жить год за счет наследников ее мужа и четверть собственности ее супруга, включая приданое, которое она принесла с собой. Остальные три четверти собственности усопшего возвращаются к его отцу.

Когда я вхожу в кабинет Филиппа в особняке Клико, в воздухе висит запах, вызвавший в моей памяти королевскую монастырскую школу. Монахини заставляли нас читать пожилым и немощным каждый день. Я не возражала, вот только меня терзали запахи: гниющей кожи, слабеющих мышц, холодной крови, запах смерти. Последний был самым пугающим.

Филипп стоит, опираясь на трость; на его спине поселился горб, похожий на черепаху.

– У вас хотя бы осталась Ментина; заботы о ней не позволят вам утонуть в горе. – Его губы едва различимы в кустистой бороде, которая раньше всегда была неукоснительно ухоженной.

– Филипп, я хочу сохранить компанию. – Мой голос звучит твердо, хотя в душе разлилась неуверенность.

Он кашляет и садится в кресло Людовика XVI рядом со скрипкой, которую я отдала ему после похорон.

– Если вас волнуют деньги, – говорит он, – я дам вам больше, чем прописано в Кодексе Наполеона.

– Я хочу, чтобы наша компания продолжала жить и росла. Франсуа хотел бы, чтобы я занималась этим и дальше.

– Что хотел бы Франсуа? – Он дергает струны скрипки, и тоскливые звуки вибрируют в моих костях. – Зачем сейчас говорить об этом, верно? Вы слишком молоды, чтобы тратить свою жизнь на безнадежную затею. В Шампани еще остались мужчины, которые женятся на вас и поддержат вас и Ментину. К тому же у вас богатый отец, и он не оставит вас в нищете. Нет нужды работать так тяжело, раз вы можете неплохо жить и без этого. – Он поворачивает голову и смотрит в окно.

Я сижу напротив него, сложив руки на коленях.

– Когда якобинцы сожгли мою монастырскую школу, я скучала без учебы и была такой неугомонной и вредной, что маман убедила папу взять меня на суконную фабрику. Монахини говорили ему, что я хорошо считаю, и он научил меня вести платежную ведомость. Это было довольно легко, и я стала помогать ему. Мне очень нравилось работать, я узнала, что делают, как работают прядильщицы и ткачихи, какие красивые изделия выпускают. И впервые в жизни поняла, что могу что-то делать хорошо. Я мечтала, что когда-нибудь займусь виноделием. Франсуа дал мне такой шанс.

Филипп хрипло вздыхает и опускает голову.

– Если я сейчас сдамся, значит, смирюсь с неудачей вместо того, чтобы бороться за нашу компанию, которую мы основали все вместе. – Я беру его старческую руку и говорю дрожащим голосом: – Если я сейчас сдамся, для чего мне жить?

Горе затуманивает его глаза, и он снова вздыхает.

Как бестактно с моей стороны беспокоить его рассказом о моих эгоистичных мечтаниях, когда его сын умер при таких ужасных обстоятельствах… Мы молчим. Потом он первым нарушает тишину.

– Каждый вечер, пока был жив Франсуа, я зажигал свечи за его здравие. Я молился, чтобы он был сильный духом и не позволял себе впадать в отчаяние. Каждое утро, когда солнце касалось моих век, я молился за свет в жизни Франсуа. Он не был таким же сильным, как вы. – Его пальцы тронули струны скрипки. – Ему не хватило сил. С винодельней ничего не вышло, и это убило его.

– Филипп, с винодельней все в порядке. «Клико и Сын» отправит в этом году сто десять тысяч бутылок шампанского, несмотря на континентальную блокаду Наполеона.

– Это невозможно. – Филипп удивленно моргает.

– «Клико и Сын» процветают.

– Сто десять тысяч? – Он гладит бороду. – Когда я передал вам компанию, мы продавали семь тысяч бутылок.

Я улыбаюсь.

– Ежедневно, ежеминутно мы с Франсуа прилагали все силы, чтобы винодельня стала такой, как сейчас.

– Птичка клюет по зернышку. – Филипп трясет скрюченным пальцем. – Но вы одна не сможете управлять такой большой компанией.

– У меня есть Луи Боне и другие торговые агенты.

– Это хорошо для продаж, но как вы справитесь с виноградниками и изготовлением вина?

– Может, вы будете мне помогать? – спрашиваю я, пытаясь пробудить в старике энергию.

– Поглядите на меня, Барб-Николь! – Он разводит руками. – Три года назад я отошел от дел и благодарю Бога, что каждый день пока еще встаю и дохожу до кресла. – Он хмурится, качает головой, но потом его лицо проясняется. – Александр Фурно. Да. Вы можете работать под началом Фурно, и он научит вас всему, что надо знать. Ведь он тридцать лет делает вино.

– Без обид. – Я выставляю перед собой ладонь. – Но нам не нравится его вино.

– Моя дорогая девочка, слова «мы» больше нет.

Его упрек сдавливает мне грудь, сердце бьется о грудную клетку. Я закрываю глаза, сдерживая нахлынувшее горе, и вдыхаю запахи лаванды и лимона в мебельном масле, горящего в камине букового полена, струн из овечьих кишок на скрипке Франсуа.

Филипп трет глаза.

– Вам известно, кто убрал наши пещеры от битого стекла?

Как же я заблокировала в памяти ту ужасную сцену? Я не позволяла себе думать об этом: взрывающиеся бутылки, зазубренные осколки, реки шампанского от отчаяния. Окровавленные руки Франсуа, его хохот и рыдания.

– Фурно вымел все стекла, – говорит Филипп. – Он не хотел, чтобы это делали вы, и не хотел, чтобы я увидел тот разгром.

Я сглатываю вставший в горле комок.

– Я не хочу работать на Фурно.

– Почему-то меня это не удивляет. – Он смеется – звук, который я не слышала столько недель. – Вы можете быть партнерами. – Его