Прокурор идет ва-банк - Александр Звягинцев

Воспользовавшись паузой, Борзов встал с колен.

Липатов, вспомнив о присутствии Борзова, оглянулся и рявкнул:

— Ты все еще здесь?

— Помогите, Егор Сергеевич, — опять заканючил Борзов, чувствуя, что Липатов будет на их стороне. — Мы же ваши до конца.

— Худшего комплимента ты мне не мог сказать! — заявил Липатов. — Получается, что у меня одни безмозглые крохоборы работают. Ладно, иди!

Поклонившись низко в пояс Липатову, Борзов вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Какое-то время Липатов стоял и тер виски, будто соображал, с чего ему начинать. Затем подошел к окну и дернул за витую шелковую веревку. Присборенные атласные шторы разлетелись в стороны. Комната наполнилась ярким светом.

От предчувствия предстоящей борьбы его хищное лицо даже помолодело. Несколько раз глубоко вздохнув, он опять закрыл шторы и, сев на свой трон, решительно снял трубку телефона ВЧ, на диске которого красовался бронзовый герб СССР.

— Константин Устиныч! — радушно воскликнул Липатов, словно минуту назад не он, а кто-то другой метал громы и молнии. — Доброго здоровья! Липатов беспокоит… Спасибо, уложимся в сроки… Замечательно вы сказали — хлеб всему голова!.. Я что? Да вот, Константин Устиныч, надо потолковать с Леонид Ильичом. Понимаете, в здравнице нашей секретарь горкома… Нет, из молодых, вы его не знаете. Он, дурень, дачу себе отгрохал, а союзная прокуратура тянет с нас жилы. Им только зацепку дай, не отвяжутся… В городской совет тут на него целую «реляцию» представили… Да, понятно, что сукин сын, тут нет вопроса. Но они творят черт-те что, собирают компромат на партийных и советских работников!.. Недужит, говорите? Ай-яй-яй!.. Добре… Добре, в четверг вылетаю! — оживившись, заключил он.

Липатов аккуратно положил трубку и, зловеще улыбаясь, довольно потер руки.

«Ну, теперь Костя накрутит нашего «бровеносца в потемках», — радовался он. — Получит эта прокурорская братия по первое число. А то совсем обнаглели — представление о лишении секретаря горкома партии депутатской неприкосновенности направили в исполком, даже не поставив меня в известность! Сволочи, авторитет партии подрывают!»

Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев стоял у окна в своем рабочем кабинете и любовался милым его взору кремлевским пейзажем. Он любил этот кабинет больше, чем тот, что был у него на Старой площади. К старости он стал очень сентиментальным, часто вспоминал Днепропетровщину и свою матушку, которая свято верила в Господа бога и держала у себя в комнате множество икон. Золотые купола кремлевских храмов напоминали ему о ней и не столько умиротворяли его, сколько давали возможность прикоснуться к вечному, почувствовать свою богоизбранность. После таких минут он всегда становился тверже и даже решительнее.

— Надеинов ожидает… — открыв дверь, напомнил помощник.

— Давай его… сюда! — приказал Брежнев, не отрываясь от окна.

Когда Надеинов зашел в кабинет, он, не меняя позы, указал рукой, что ему следует подойти поближе, и старчески шамкающим голосом, прерываясь через каждые несколько слов, заговорил:

— Это, значит, вы!.. Работали у нас в Центральном Комитете партии и… ничему здесь не научились… Партии нужно, чтобы массы гордились завоевателями развитого социализма… свято верили в наши идеалы. Вы же пытаетесь встать над партией… Забыли слова Ленина, что для нас, большевиков, закон — мера… политическая… А в заключение вам скажу… Мы никому не позволим… терроризировать партийные кадры, подрывать их авторитет в широких массах… возрождать то, что партия осудила и с чем покончила… Вы свободны…

Надеинов не стал ни слова говорить в свое оправдание, поскольку это было бесполезно. Решение в таких случаях выносилось заранее, было окончательным и обжалованию не подлежало. Да и оправдываться сейчас, по его глубокому убеждению, значило бы унижаться. Он догадывался, почему все зашевелилось. Восковое лицо вождя, его шамкающая, прерывистая речь без слов говорили о том, что дни жизни Брежнева сочтены и началась агония, «подковерная» борьба за власть. В этом случае пойдут в ход все недозволенные приемы. Сдавать и компрометировать своих сторонников сейчас не будет никто. И уж наверняка клевреты генсека сделают все, чтобы, консолидировав свои ряды, удержаться у кремлевского штурвала.

Надеинов повернулся и, даже не прощаясь, вышел из кабинета. И хотя он давно был готов к такому разговору, сердце его все же сжалось от обиды за свое дело.

«Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло!» — вспомнил он народную пословицу.

Выйдя у Спасских ворот на Красную площадь, Надеинов остановился. Взглянув на стоявшую за собором Василия Блаженного служебную черную «Волгу», он повернулся и с отрешенным видом пошел в противоположную сторону. Пересекая Красную площадь, покосился на Мавзолей, около которого в это время под звон кремлевских курантов менялся караул, и вспомнил прерывистую, шамкающую речь генсека. «…Вы же пытаетесь встать над партией… Забыли слова Ленина, что для нас, большевиков, закон — мера… политическая…» Сердце заныло еще больше.

Пройдя Исторический музей, Надеинов, не замечая ничего вокруг, стал спускаться в подземный переход. Преследовавший его старческий голос то исчезал, то вновь возникал, а обрюзгшее лицо Брежнева, стоявшее перед ним, постепенно таяло, превращаясь в голый череп.

Грузный мужчина нечаянно толкнул Надеинова чемоданом и поспешил как ни в чем не бывало дальше. А Надеинов споткнулся и схватился рукой за сердце. Пронзившая все тело острая боль парализовала движения. Он медленно опустился на пыльные ступеньки, беспомощно цепляясь за стену.

Мимо шли вереницы людей, но никто не остановился, чтобы помочь скрючившемуся на грязных ступенях умирающему человеку.

Операция продолжается

Оболенцев прилетел в город-курорт вечером. Добравшись до гостиницы, он крепко обнял друга и первым делом спросил:

— Ольгу не видел?

Ярыгин с укором посмотрел на него и повертел указательным пальцем у виска.

— Неспокойно мне было, подставил я ее. Она к тебе за помощью не обращалась? Я ее предупредил: если что, сразу к тебе…

— Нет, не обращалась! — улыбнулся Ярыгин. — Влюблен ты, я вижу, по уши.

— Да! — согласился Оболенцев. — Так и живем: хочется — любим, любим — хочется. Поедем к Ольге?

Ярыгин молчал пару секунд. Такой поворот его вполне устраивал. Он думал, что Оболенцев, как это было раньше, сразу начнет обсуждать дела, но ошибся.

— Почему бы и нет? — сказал он. — Поехали!

И друзья даже не вскрыли привезенную посылочку с домашними соленьями-вареньями, которую любовно собрала Ярыгину его милая Маша. Его жена, как он любил говорить, до гроба.

По дороге Ярыгин доложил обстановку. Подробно рассказал о сессии исполкома горсовета, об отказе дать согласие на привлечение к уголовной ответственности Борзова, Багирова и других депутатов.

Когда они подошли к дому Ольги, Оболенцев увидел в окне квартиры мелькнувший силуэт. И хотя тусклый свет электрической лампочки не дал ему как следует рассмотреть его, сердце от предчувствия встречи забилось с удвоенной силой.

Друзья поднялись на второй этаж и позвонили в дверь.

После долгой тишины послышались грузные, тяжелые шаги. Дверь открылась, и перед друзьями предстала высокая крупная старуха.

— Вам кого? — хрипло спросила она громким голосом.

— Ольгу! — растерялся Оболенцев.

— Ходят тут всякие! — подозрительно осмотрела друзей старуха. — Тьфу, кобели!.. С мужем она…

— Сошлась? — упавшим голосом спросил Оболенцев.

Старуха откашлялась и вновь обрела способность говорить:

— Можно сказать, что сошлась! Только навечно!

— Что вы хотите сказать?.. — побелел от страшной догадки Кирилл.

— Погибла Ольга! — сообщила старуха. — На машине ехала вместе с мужем, и в пропасть… А ты — Кирилл? — спросила она неожиданно теплым и мягким голосом.

Оболенцев не мог даже ответить. Он лишь кивнул головой. Какое-то оцепенение охватило его.

— Я ее соседка! — пояснила старуха. — Ключ Ольга мне оставила для тебя, думала все время: вдруг приедешь…

Оболенцев как во сне повернулся и стал медленно спускаться по лестнице.

Ярыгин, тяжело вздохнув, тихо шепнул старухе: «До свидания!» И пошел за ним.

Как Оболенцев доплелся до гостиницы, он не помнил. Рухнув на узкую кровать, повернулся лицом к стене и замер, чувствуя лишь, как предательский холод заполняет грудь. У него не было сил обвинить себя в смерти Ольги, но он чувствовал, что главная причина ее гибели — он.

Ярыгин присел рядом на стул, но утешать не лез, хорошо понимая, что успокоить человека в подобном случае просто невозможно, должно пройти какое-то время, которое если и не залечит рану, то хотя бы ослабит боль утраты.