Блокада - Анатолий Андреевич Даров

над головой, сквозь сон и метель, просквозит снарядный шелест, человек даже головы не поднимет. Не все ли равно?

Идет какая-то неделя Великого поста. Более великого поста не знает история мира. Любой святой позавидует рядовому блокадному жителю. Больше половины населения не получает ничего, кроме 125 граммов хлеба в день. Магазины пусты. Даже полагающиеся жалкие граммы сахара, жиров и крупы не выдаются. Талоны на них можно «реализовать» лишь в столовых и ресторанах, целыми днями стоя в очереди «скорбящих».

Многие теперь не работают. Заводы стоят тихие, мертвые. Редкая труба дымится.

Чудом уцелевшие, потрясенные своей тишиной красавцы вокзалы глядятся вдаль, в простирающуюся перед ними пустыню подъездных путей, занесенных снегом.

Пустынны заставы – ворота города. Только редкие дзоты, да черные пятна от разрывов снарядов на снегу.

Пустынен весь город. Одиночные трамваи стоят или лежат на улицах и проспектах, полузанесенные снегом – там, где их, как смерть, остановил обрыв проводов, или подачи тока, или сама снарядная смерть. На перекрестках больших проспектов – баррикады из камней, мешков с песком и всякого хлама, а кое-где – из трамваев и троллейбусов, нагроможденных друг на друга, как во время крушения. По всему городу – следы огромного крушения. Ходят военно-морские патрули – как призраки 1918 года…

Над Невой целыми днями висит туман, рыхлый и плотный. Кажется он весом и ощутим, как вата. Крейсера вмерзли в лед. К ним можно подойти, как к домам, замкам, крепостям… Можно потрогать рукой обледенелые борта и прикоснуться к их славе и мощи, набраться от них сил. Их орудия бьют по фронту только одновременно со шквальным обстрелом города, «под шумок», чтобы не быть замеченными противником.

Когда артиллерийская дуэль умолкает, тишина кажется невыносимой. Она словно обволакивает мозг свинцовой пеленой, давит на сердце. Нет, уж лучше гром орудий, пламя пожаров, чем эта отравленная голодная тишина!..

А лучше всего – смерть.

Уже с четырех часов дня город затихает. Будто нет в нем ни войск, ни жителей, ни жизни. Но эта тишина – обманчива. Блокада – магический, безвыходный круг не только для осажденных, но и для врагов. Очевидно, опытные и умные разведчики побывали в городе и поняли: лучше не соваться.

И вот стоит он, как заколдованный, – Петрополь. Метели-ведьмы, метели-пряхи с воем и свистом ткут над ним – для него – снежный саван. Смерть настигает всюду: в постели, на лестнице, во дворе, в подворотне, в столовой, в булочной. Но чаще всего – на улице. Идет-идет прохожий – вдруг медленно оседает, опускается в сугроб. Подойдут к нему, посмотрят – уже мертв. Без стона, без вздоха. Только икнет несколько раз подряд – вот и все. В организме нет сил даже на конвульсии. Это и есть голодная смерть. Такая ненасытная смерть уносит в ноябре 10 тысяч людей в день. В декабре будет умирать 15 тысяч, в январе – 20–22 тысячи в день.

Будто и в самом деле открылись библейские хранилища и все их «мировые запасы» холода и голода обрушились на голову Осажденного.

Или это начало конца мира – не атомный взрыв, не столкновение планет, а космическое похолодание – русский вариант Апокалипсиса?

Но нет, это еще не конец мира и не конец великого города-мученика. Это – Третий полюс. Полюс холода. Полюс голода. Полюс сверхчеловеческих мук. И над ним долгие черные ночи: белый полюс, черный флаг. Столько уже крови пролито, столько похоронено в братских могилах, столько засыпано песком и снегом, что теперь все равно: лучше черный флаг смерти, чем белый – капитуляции!

В сугробах торчат воздетые кверху руки. Не они ли просят пощады? Но метель засыпает их, засыпает.

И саночки по всему городу скрипят, скрипят. Будто тысячи людей впали в детство, пеленают друг друга, как кукол, и катают, катают на утлых детских саночках. А те, кто не впали в детство, страдают манией величия: они медленно и важно, не обращая никакого внимания на свист снарядов, идут куда-то по улицам, и их широко открытые остановившиеся глаза, не мигая, смотрят сквозь метели, туманы и мглу – в вечность.

Это апокалиптяне… Такого слова нет ни в одном языке, так пусть будет.

На перекрестке Обводного канала и Измайловского проспекта повисла на проводах и примерзла к трамвайному столбу оторванная рука милиционера с регулировочным жезлом. Она указывает на север. Впрочем, это все равно – куда: всюду фронт, тьма внешняя и скрежет орудийный, смерть.

24. Конец серого котенка

Однажды Бас пришел домой поздно вечером, пьяный и веселый, каким давно не был, стал, широко расставив ноги, посреди комнаты и громыхнул таким своим прежним басом, что «буржуйка» мелко задрожала с железным резонансом:

– Эврика! Вернее, никакая не «эврика», а просто спер всем на удивленье и угощенье, – и он осторожно поставил на стол бидон. По всей комнате – все теперь жили в одной комнате – разлился волнующий, сладковатый сивушный запах. Все восхищенно ахнули:

– Спирт!

Кого в такое время не обрадует удачливое воровство, да еще такого бесценного «продукта»?

– Где и как? – спросили коротко. Ответ Баса был так же краток:

– Где – там уже нет, а как – весьма нахально, – он считал ниже собственного достоинства рассказывать подробно о том, как он два часа выслеживал на базаре какого-то «спикуля» с этим бидоном, пока не удалось «слямзить».

Спирт пили неразведенным, молча, только глаза блестели. Бас выбухивал удовлетворенно и снисходительно:

– Вдохновляйтесь, господа неврастеники, жрите, господа скотинины, краснейте, лакмусовые лакомки – аж пока не посинеете. А где, кстати, Митька? Опять две ночи не ночевал? И увольнительную записку не спрашивал? Снять его со спиртового довольствия. А впрочем, на всех хватит – почитай литров десять в бидончике-бездончике.

Саша, захмелев, дергал Баса за рукав:

– А не находишь ли ты, что наша гоп-компания – зародыш будущего, уж не знаю, как его и назвать, общества: ведь у нас все твое – мое, все наше – не наше, и сами – сами не свои.

– Да-а, – соглашался Бас, – Некрасов может спать спокойно: Коммуна – Руси жить хорошо. А наше боевое содружество напоминает мне табун лошадей, которые по тревоге всегда становятся в круг и отбиваются задними ногами («дают задки») – от волков, сексотов и прочих неприятностей. Недаром мы остались одни, самое вольнолюбивое казачество. А где все маменькины сынки со второго и третьего курсов, не взятые в армию по маломощности? За мамины юбки попрятались? Вымерли? А мы – красуйся, град Петров, и стой!

Перед сном, засветив коптилку – фитилек в банке с