Блокада - Анатолий Андреевич Даров

сном, – вымерли первые. Фантазерам, поэтам всех мастей и кистей было легче: они всегда жили в воображаемом мире и теперь уцелевали – в блокадном.

Надо иметь железное здоровье и стальную душу, чтобы устоять перед голодом, не потерять своего человеческого достоинства.

…Голод… Всему городу хочется есть, и всему городу есть нечего.

Все вспоминают окопную картошку: сколько пропало ее тогда! По всему городу ходит старая поговорка о любви и картошке, переделанная на голодный лад: «Не любовь – картошка: не выбросишь за окошко». Но это редкий проблеск голодного остроумия. Первая стадия голода, с нервной и физической взвинченностью, блеском бегающих глаз, бурным плетением словес, заиканием, жуликоватостью и преступностью, – проходит быстро и уносит с собой наиболее активно голодающих: нахалов, циников, сладострастников, грубых жизнелюбцев.

Потом люди бродят по улицам, ничего не спрашивая друг у друга, одичавшие и гордые своей обреченностью, с пустыми глазами и желудками. Постепенно в них угасает и ненависть – обычный спутник голода и народных бедствий. Ненависть – это та же энергия, лишняя трата сил.

С утра до ночи черная кайма очередей за хлебом. Во многих районах нет воды. Водопроводная сеть повреждена бомбардировкой или трубы полопались от холода: вода взрывает их, замерзая. А без воды хлеба не выпечешь. Некоторые хлебопекарни сами организуют доставку воды – живым конвейером, если близко Нева или канал. Добровольцы выстраиваются цепочкой от проруби к пекарне, передают ведра с водой из рук в руки. Труднее всего «первочерпателям»: края водяной ямы покаты и скользки. Часто ведра глухо стукаются обо что-то, плавающее подо льдом. Кажется – бревна. Но это трупы. Течением или еще какой-то силой утопленников всегда влечет к прорубям. Их не вытаскивают: в очереди всегда находятся добровольцы-гарпунщики, – широко расставив ноги и обычно почему-то улыбаясь, они деловито отталкивают трупы под лед.

Откуда берутся утопленники? Сплавляют ли в проруби покойников, или это самоубийцы? Самоубийства, особенно мужчин, после 10 ноября – не редкость. Когда человек остается один на один со своим пустым желудком в четырех стенах, поросших инеем, и ни ласкового слова женщины, ни улыбки друга, – такой голый голод не всякий выдержит… Это хоть головой в прорубь или об стенку.

Почти все проруби «искусственные»: сотни снарядов и бомб кромсают лед в реках и каналах. По крайней мере, одна треть вражеского огня не причиняет городу вреда, падая в лед, в воду. Недаром Питер стоит на воде, как грандиозная русская Венеция.

На двадцати-тридцатиградусном морозе проруби быстро затягиваются, как раны клетчаткой, льдом, но «стратегически важным», у мостов и рынков, не дают замерзнуть.

Потрескавшимися заиндевелыми губами припадает Осажденный к блокадной проруби, как к чаше причастной. Кто пил эту воду, тот никогда ее не забудет.

…Проходят хмурые, вьюжные, холодные дни, похожие друг на друга, как кусочки пайкового хлеба в 125 граммов. Продавщицы научились отвешивать эти кусочки с аптекарской точностью. Поневоле научишься, когда за малейший провес в несколько граммов можно жестоко пострадать – не только от начальства, но и от толпы.

Женщины легче переносят голод, чем мужчины, но нет ничего страшнее толпы голодных женщин, не дай Бог прогневить их и попасть им в руки! Первое время голода милиционеры еще старались наводить порядок в очередях. Покрикивали, расталкивали и сами, конечно, норовили получить хлеб без очереди. Но вскоре у них эту охоту отбили.

…В булочную на Большом проспекте однажды ворвалась растрепанная и грязная (как почти все этой зимой) женщина и с диким воплем «Она меня снова, стерва, обвесила!» бросилась на продавщицу и так вцепилась в нее, что насилу отодрали. В давке и сутолоке толпа «поднаперла» – и разгромила магазин в несколько минут. Заведующий и продавщицы бежали, осыпаемые, как градом, гирями. Когда явился наряд милиции, в булочной катался клубок тел; хлеб вырывали друг у друга руками и зубами, остервенело и молча. Но стоило только милиционерам дать залп в воздух, как послышались стоны и вопли:

– Я раненая!

– И я.

– Бабоньки, что же это такое?

– Уби-и-ивцы!

– Бей их, извергов!

Двух милиционеров растерзали на клочки, остальные бежали.

Продавщицы, эти белокурые девушки за прилавком, – как кролики в клетке удава. Их движения – механические и точные, они не поднимают глаз: стыдно ли им, что они все же сыты, или боятся загипнотизироваться глазами толпы-удава, остервенелыми и злобными, или тупыми и безразличными, голодными глазами?

Многие домохозяйки получают хлеб на каждого члена в отдельности, чтобы дома не делить: бездушные весы точнее дрожащих рук. Проще всего, когда каждый получает свою пайку сам: муж отдельно от жены, и дети – от родителей. Но не все так могут. Большинство все же предпочитает есть вместе. Такие семьи не распадались. Вместе ели, вместе и умирали.

В пустых домах находят вымершими целые квартиры и этажи. Эти дома видны сразу: к ним нет протоптанных или расчищенных от снега дорожек; кажется, что и снегу на их крышах больше, чем на соседних. Это в одном из таких домов найдут листки из дневника десятилетней Тани Савичевой.

«Женя умерла 28 декабря 1941 г.»

«Бабушка умерла 25 января 1942 г.»

«Лека умер 17 марта».

«Дядя Вася умер 13 аир.»

«Дядя Леша 10 мая».

«Мама умерла 13 мая в 7.30 утра 1942 года».

«И Савичевы умерли».

И на последнем листке —

«Умерли все. Осталась одна Таня».

…Дневник нашли, он теперь в Музее Блокады. А Таню не нашли.

В окнах нижних этажей таких мертвых домов почти во всех районах города появились выставленные, как манекены в модных магазинах, трупы целых семейств: мужчина, женщина, дети. Это стало своего рода модой, введенной какими-то маньяками.

Всего безотраднее одиночкам. Некоторые так и живут – по одному в доме. Встает человек (если все еще человек) утром, и сразу же ему хочется есть. Но хлеб уже съеден за два-три дня вперед. Не всякая продавщица «отпустит» на четвертый день: это запрещено. Надо хоть бы умыться. Но ближайшая прорубь не близко, да и ведра нет. Что же, можно и не умываться. Можно было и не вставать. В комнате полярный холод. Дверь снаружи обледеневает так, что открывается с трудом. Ни света, ни радио, ни газет, ни писем. Почти все почтовые ящики сняты, но кое-где еще висят, переполненные старыми письмами, заваленные снегом… И ни паровозного гудка, ни трамвайного трезвона, ни воробьиного чириканья. Тишина. Космическое молчание. Пока не просвистит дежурный снаряд или не громыхнет «соседний».

…Стоило ли вставать? Лучше снова лечь в постель и уснуть с одной мыслью – скорбной, искренней и чистой, как слеза, чтобы больше не проснуться. Не все ли равно? Если