Мы вместе были в бою - Юрий Смолич

— С Ивановым-вторым связи нет! С Ивановым-вторым связи нет…

Мина угодила на чердак, и потолок обрушился на головы присутствующих в комнате.

Выбравшись из-под обломков, Стахурский бросился к пулемету. Немцы уже бежали по склону вниз, направляясь к КП.

Стахурский опустил дуло пулемета ниже — гребень обстреливать уже поздно, надо преградить дорогу тем, кто уже в пятнадцати шагах от КП, — и начал их расстреливать в упор. Он не выпускал спуска из крепко сжатых пальцев, и лента шла долгой, нескончаемой очередью, легко и свободно, словно кто-то подавал ее. Но подавать было некому: Палийчук лежал рядом убитый.

Гитлеровцы падали на траву, на дорогу, даже в палисаднике. Стахурский увидел, что часть из них залегла на склонах возвышенности, часть пустилась наутек. Но его удивило, что и на гребнях нашей и ничьей возвышенности эсэсовцы тоже падают и залегают. Только когда на склоне и дороге не осталось ни одного эсэсовца, Стахурский оглянулся и увидел, что справа от него сидит на корточках Пахол и подает ленту в магазин.

— Я сам управлюсь, — крикнул ему Стахурский. — Беги направо, к Иванову-второму. Пусть держит среднюю возвышенность под фланговым огнем.

Пахол вскочил и бросился к двери. На ходу он поднял пилотку Палийчука.

Когда он уже убежал, Стахурский подумал, что посылать Пахола не было надобности. Немцы потому и залегли на промежуточной ничьей возвышенности, что она была под фланговым огнем Иванова-второго.

Но они не залегли, они просто падали под этим огнем: наши бойцы уже бежали вверх по склону.

Стахурский снова поднял дуло пулемета, переведя огонь на гребень.

Когда лента кончилась, он услышал голос телефониста:

— Иванов-первый на проводе!

Стахурский прижал трубку к уху.

— Начальник штаба кроет их с гребня! — весело и возбужденно кричал Иванов-первый. — Не ущелье, а братская могила! Он их кроет, а мне делать нечего. У меня снова мирное время!

— Какие потери? — крикнул Стахурский.

— Шестеро убитых, — ответил Иванов. — А ранены, наверно, все. Твой ординарец ранен в голову, но не тяжело.

— Немедленно эвакуировать тяжело раненных. Лежать в обороне до соединения с группой Вервейко.

Стахурский положил трубку и выглянул в окно. Фашисты на второй возвышенности лежали недвижимо, прижатые к земле: пулеметы с правого фланга не утихали ни на миг — казалось, их стало еще больше. Третья цепь противника спешила укрыться в лесу.

Стахурский поднял дуло пулемета и крикнул телефонисту:

— Брось трубку, подавай ленту!

Телефонист переполз к нему, и Стахурский пустил длинную очередь вдогонку бегущим к опушке. Он старательно водил дулом, точно брандспойтом, от одного фашиста к другому — и они падали на склоне третьей возвышенности…

Атака захлебнулась. И это бесспорно была уже последняя атака.

Стахурский оттолкнул пулемет и вышел из комнаты, из домика, в палисадник, на дорогу, на луг. Надо поднять бойцов в центре и идти прямо в лес брать минометы.

Стахурский пошел к бойцам на гребень первой возвышенности прямо лугом — передки сапог тонули в молодой, сочной траве, белые, желтые, розовые венчики цветов исчезали под его широкими подошвами. Порой среди травы попадались трупы гитлеровцев, лежавшие ничком, и Стахурский переступал через них. Это были трупы уже после войны. Кое-где из углубления, из ямки навстречу ему поднимали руки стоявшие на коленях эсэсовцы, которым удалось остаться в живых. Но Стахурский, не обращая внимания, шел дальше к вершине.

Наискось, по лугу, справа, к нему бежал Пахол: он побежал было к домику, но увидел Стахурского и свернул сюда напрямик. На голове у него была пилотка Палийчука. Он подбежал и приложил руку к пилотке. Край пилотки был залит кровью. Это была кровь Палийчука.

— Справа вышла на холм наша часть, прибывшая из дивизии, — рапортовал Пахол, — и держит ничью возвышенность под фланговым огнем.

— А! — сказал Стахурский. — А я думал, что это я сам уложил всех. — Он шел не останавливаясь, и Пахол с трудом поспевал за ним. Стахурский улыбнулся ему. — Ну вот мы и опять с тобой вместе в бою.

— Служу трудовому народу! — гаркнул Пахол. Он все бежал рядом, прихрамывая, но не отставая, и не отнимал руки от пилотки.

— Теперь уже: служу Советскому Союзу! — поправил его Стахурский. — Беги на КП, становись к пулемету на всякий случай, а если что — будешь держать связь между мной и телефонистом. Скорее!

Пахол козырнул, повернул «налево кругом» — было очень неудобно на склоне делать «кругом» по всем правилам, да еще в огромных башмаках с загнутыми вверх носками, как у китайских туфель. И Пахол что было сил побежал. Полы шинели хлестали его по голым ногам.

Стахурский засмеялся и пошел дальше на вершину.

— Товарищ майор! — раздался чей-то голос позади.

Стахурский остановился.

К нему подбежал радист и доложил:

— Вас вызывает к телефону штаб дивизии.

— Передай: приказ выполнен, инцидент ликвидирован.

Он засмеялся снова и пошел к вершине. Теперь ослепительные солнечные лучи били ему прямо в глаза.

Западный ветер

Был только седьмой час утра, когда Стахурский встал. Он тщательно побрился, умылся, почистил китель.

Впрочем, он делал это совершенно машинально. Тысячи мыслей, догадок, предположений всю ночь горячили ему голову, бросали в жар и в холод, как в лихорадке, и от бессонной ночи в голове стоял туман.

В четверть девятого Стахурский вышел на улицу.

Чудесное весеннее алмаатинское утро встретило его.

Стахурский всем существом вбирал в себя синюю лазурь небесного шатра, пронизанного золотыми стрелами солнечных лучей, торжественную пышность зеленого ковра, расцвеченного мириадами цветов всех оттенков, горную цепь в утреннем мареве и сиянии вечных снегов, аллеи стройных деревьев и сверкающий от обильной росы асфальт. Но весь этот прекрасный и волнующий пейзаж был словно прикрыт стеклянным куполом: ощущение чего-то непоправимого подавляло Стахурского и как бы отделяло его от всего окружающего мира. Мир существовал сам по себе — чарующий и радостный, а он, Стахурский, тоже сам по себе, непричастный к счастью и недостойный его. И то, что это счастье существовало, что оно было таким чудесным, но не для него, — это только углубляло боль, только непомерно увеличивало это ощущение.

Такое ощущение хорошо знакомо детям: случилось непоправимое, и оно уже неотвратимо; не может быть, чтобы оно было, но оно есть.

На углу ждал инвалид, продавец из голубого киоска в парке. Его коляска на больших и легких велосипедных колесах и с длинным рычагом, которым он вертел передачу, стояла около тротуара. Стахурский подошел, и они поздоровались.

— Фамилия секретаря — Асланов, — сказал инвалид, — звонить по коммутатору два — девятнадцать. Начинает работать в девять. Он воевал на Ленинградском.

Стахурский посмотрел на часы: стрелки медленно приближались к половине девятого.

— Иди, — сказал инвалид.

Он протянул Стахурскому свою единственную руку, крепко пожал руку товарищу и повторил:

— Иди. Все будет хорошо.

В начале десятого Стахурский был в вестибюле горкома партии. Он подошел к висевшему на стене телефонному аппарату, снял трубку и попросил номер два — девятнадцать.

Ему сразу ответил звонкий голос с легким казахским акцентом:

— Асланов слушает вас.

— Товарищ Асланов, с вами говорит инженер Стахурский. Я вчера вечером прилетел из Киева, и мне необходимо видеть вас.

— Из Киева? Повторите вашу фамилию.

— Стахурский.

— По какому делу вы хотите видеть меня?

Стахурский глубоко вздохнул — так трудно было сказать вслух то, что требовалось, и промолвил:

— По делу картографа геологической экспедиции Марии Шевчук, арестованной третьего дня.

Голос в трубке тотчас же прервал его:

— Кто вам сказал это? Мария Шевчук совсем не арестована. Она находится здесь, в горкоме… — Голос в трубке на мгновение умолк, потом уверенно закончил: — …и выполняет срочное задание.

Сердце Стахурского как будто упало куда-то и тут же, расширившись, казалось, заполнило всю грудь. Горячий пот оросил его лоб.

Голос в трубке молчал.

— Но… — начал Стахурский.

— Но, — перебил его голос, — кем вы приходитесь Марии Шевчук? Родственник, знакомый?

Стахурский перевел дыхание и сказал:

— Я был комиссаром партизанского отряда, в котором она служила, потом командиром батальона. Мое армейское звание — майор.

— Пройдите прямо ко мне во второй этаж.

Стахурский повесил трубку. Все кричало в нем: не арестована, ложь! Шум стоял у него в голове. И как он мог поверить?! Она выполняет ответственное задание! Мария не могла совершить никакого преступления!

Стахурский поднялся по лестнице на второй этаж, потом долго шел по длинному, широкому коридору. Сотни раз он бывал в бою, десятки раз ходил на опасные операции, три раза его ловили эсэсовцы, был в гестапо, у Клейнмихеля… И он поверил клевете на человека, с которым вместе был в бою…