Маленький Большой человек - Томас Бергер

Ибо, как Вам, должно быть, и самому прекрасно известно, эти краснокожие — хитрые бестии. Со временем, я полагаю, мы будем вынуждены покончить с ними — я просто не вижу альтернативы, принимая во внимание их упорное нежелание отказаться от варварского образа жизни…

Ну, хватит печальных воспоминаний. Главное, что перед вами открывается новая жизнь…» и так далее и в том же духе, а кончилось все тем, что он отослал меня на восток, в форт Ливенворт, в штаб округа, с колонной, которая отправлялась на следующий день, Ливенворт стоял на берегу реки Миссури, неподалёку от Вестпорта, который позже назвали Канзас-сити, и Индепенденса, где папаша покупал свой фургон и пару волов. Там начиналась цивилизация — по крайней мере, так считали в те времена.

Когда он сообщил мне эту новость, у меня просто дух перехватило. В окрестностях Ларами и так уже околачивалось столько белых, что не продохнуть.

Я не мог спать в прямоугольной казарме — мне по душе были круглые жилища — Шайены учили меня к этому. Кажется, я уже говорил, как они относились к замкнутым кольцам, не имевшим конца — к круговороту земли и солнца, жизни и смерти и т. д. Прямых углов они на дух не переносили — считали, что угол — это тупик, потому что он прерывает бесконечность. Старая Шкура бывало, говорил: «Квадрат лишён жизни».

И вот теперь мне предстояло вернуться в мир острых углов… А тем временем где-то в прерии опять соберутся Шайены и, оплакав своих мёртвых, будут есть печёную на углях вырезку из бизоньего горба, будут мечтать и рассказывать друг другу притчи у костра из бизоньих лепешек, будут красть лошадей у Поуней, а те — у них, и Ничто будет с ними в своём платье из шкуры белой антилопы.

Они уже знали, где я теперь и что со мной, хотя никто им этого, наверное, не говорил. Просто они знали — и все, как знали обо всем, что касается их племени — и больше ни о чём. Они ничего не знали о проблеме рабства, о Джоне Брауне и обо всем остальном, что творилось в те времена в белом Канзасе.

Но покидать Ларами мне было не жаль — уж больно гадкое это было место — как мне казалось, покуда я не повидал других городишек, что понастроили белые. В окрестностях околачивалось множество индейцев — там и сям виднелись их палатки — среди них я с сожалением увидел и Шайенов. Но эти Шайены не были похожи на настоящих, которых я знал, да и не важно было, какого они племени, потому как всех этих выродков скопом называли «Те-Что-Околачиваются-Вокруг-Фортов». Настоящие свободные индейцы их презирали. Болыпикство из них ничем не занимались, а просто сидели на одеялах у своих типи с утра до вечера, тупо глядя по сторонам. Солдаты разрешали им ходить туда-сюда как им хочется, но если нужно было — просто сгоняли с места, как шелудивых псов. Некоторые из них приторговывали старыми шкурами, некоторые — своими женщинами, но все они зависели от подачек, которые правительство давало им за «лояльность». Хотя из тех подачек до них доходила лишь самая малость, а большая часть прилипала к рукам членов «Бюро по делам индейцев», да ещё солдаты время от времени захватывали продовольствие, чтобы не помереть с голоду, потому как из-за мошенников-поставщиков и воров-интендантов армейские склады были, как правило, почти пусты.

Продавать краснокожим виски было запрещено, но те из них, что ошибались вокруг форта, не просыхали — солдатня открыто снабжала их горючим за возможность трахать их жен и дочерей — удовольствие, конечно, не высший сорт, но все ж лучше, чем ничего, потому как белых женщин тут было раз-два и обчелся. Да и торговцы сбывали «огненную воду» почти в открытую и наживались на этом — будь здоров! Но я ни разу не слышал, чтобы кого-то за это арестовали: видать, эти приживалки, что околачивались за частоколом форта, как нажрутся, так ещё безобиднее становятся.

Я почему, собственно, обо всем об этом говорю… Да просто там, в Ларами, наткнулся я на одного «родственника» — из моей прошлой белой жизни. Я слонялся по индейскому посёлку, влекомый ностальгией по прежней жизни, и совсем уж было решил убраться назад в форт, потому как проходу не давали грязные индейские старухи, все пытались сплавить мне свои засаленные бизоньи шкуры, и их мужья-сводники тоже донимали… И тут я заметил неподалёку брезентовую палатку, из которой время от времени выползал на всех четырех какой-нибудь краснокожий. Я заглянул вовнутрь. Там сидело несколько индейцев. Каждый орал свою собственную песню или хрипло бормотал что-то, ни к кому конкретно не обращаясь. Вонь стояла неописуемая. В дальнем конце палатки я разглядел бочонок, на котором сбоку висел ржавый черпак, а рядом — бледнолицего в заношенной оленьей куртке. Вид у него был, будто он с самого дня своего рождения не умывался: с его рожи можно было отколупывать грязь, словно кожуру с печеной картошки.

— Привет, парень! — сказал он, показав жёлтые зубы. Тут рядом возник какой-то индеец, стянул с себя мокасины и сунул этому закопчёному молодцу, а тот, разглядев этот товар повнимательнее, покачал головой. Тогда краснокожий стянул с себя рубаху грубой шерсти — мануфактурного производства — чёрную от жира, и тоже сунул ему.

Тут немытый поднимает вверх указательный палец, согнутый пополам, и говорит:

— Половинку, только половинку! Понял, ты, чёрная задница? — Потом хватает ржавый черпак, лезет в бочонок, зачерпывает и сует индейцу, а тот одним махом опрокидывает его себе в глотку.

— Выпей, приятель, я угощаю, — предлагает этот белый вашему покорному слуге.

Я смотрю на него и молчу, а он продолжает:

— Нет, не это дерьмо. У меня есть бутылка настоящего… — Он выуживает какую-то бутылку из мешка, что лежит на земле, засунув туда предварительно рубаху и мокасины, которые только что заполучил. — Там, в бочонке, на каждый галлон одна пинта виски, а ещё — порох, табак, сера, чёрный перец. Остальное — вода. Этим вонючкам один чёрт. Но тут у меня — настоящий товар — провалиться мне на этом месте! На, промочи горло. — И сует мне бутылку.

— Нет, спасибо, — говорю я.

— Ну, ладно, всё равно не уходи. Посиди, поболтай со мной. С этими красножопым не разговоришься.

Тут он запрокидывает голову и льет содержимое бутылки себе в глотку, а один из краснокожих — Шайен, судя по косичкам, увидев такое дело, подходит к нему нетвёрдым шагом, а он ему сапогом между ног — бац! — тот рухнул на пол и отключился. Остальные на всю эту сцену — ноль внимания.

А немытый бутылку опустил и продолжает говорить как ни в чем не бывало:

— Ну, вечером-то я, конечно, возвращаюсь в форт, обедаю с комендантом — мы с ним друзья и все такое — но днём словом перекинуться не с кем — хоть волком вой. Да и то сказать, не так-то просто мне с этой мразью дело иметь: они, скоты, всю мою семью прямо у меня на глазах порешили — порезали. Вот так… А женщин всех —… Вот так-то… А вообще, через пару лет Канзас станет штатом — и подамся я в сенаторы. В Конгресс!.. — Тут он ещё разок приложился к бутылке. — Ну, ты не передумал? Смотри, ещё не поздно.