Маленький Большой человек - Томас Бергер

— Распрягать умеешь, парень?

К этому времени я уже кой-чему научился, и потому сказал:

— Нет, сэр, не умею. Совсем не умею.

— Значит, придётся учиться, — пророкотал он в ответ, однако, вовсе не так враждебно, как в Ливенворте, отчего мне в голову сразу пришла мысль, что там он вел себя так для контрасту с жеманно-елейным капелланом — чтобы значит, я не подумал, что все проповедники таковы… Насчёт Пендрейка я вам так скажу, это такой человек был — никогда не умел держаться естественно, только за едой становился самим собой, а все остальное время вроде как старался делать то, что от него ждут, будто кому-то чем-то обязан. Мне кажется, если бы он порезался, то мог бы и помереть от потери крови, покуда мучительно соображал бы, как тут поступить? — вместо того чтобы взять да забинтовать себе палец…

Ну, научиться распрягать оказалось нетрудно; конь, правда, поначалу мотал головой, но такой он был неповоротливый, что я без труда справился с ним и успешно поставил в стойло. Когда с этим было покончено, я стал в недоумении, не зная, что делать дальше. Уж больно здоров этот Пендрейк, а я покудова не знал, чего от него ждать. К примеру, останусь я в конюшне, а он ожидает меня в доме — вот и получи неприятность. А идти в дом — тоже Бог его знает, как ему понравится моя инициатива. В общем, подумал я, подумал — и, как всегда, сделал выбор в пользу активных действий. Я направился в дом, но не чёрным ходом, как он, а парадным — обошёл весь дом кругом, чтобы, значит, выиграть время и как можно позже встретиться со своим новым папашей, а заодно ознакомиться с расположением комнат — на тот случай, ежели придётся отсюда смываться.

Я поднялся по ступенькам крыльца, вошёл в парадную дверь и оказался в прихожей, где стояла интересная вешалка, сделанная из оленьих рогов. Потом шагнул в дверь гостиной. По нынешним меркам гостиная была — так себе, но тогда она мне показалась просто сказочным видением: медные масляные лампы, кружевные салфеточки на диване — чтобы спинка не засаливалась — и все такое. Не сказать, чтобы Пендрейк был слишком богат, но с моими жалкими родичами из Эвансвиля Шайен не сравнить, и с армейским капелланом — тоже.

И тут за спиной у меня прогремело:

— Ты — здесь? В гостиной? — Пендрейк не то чтобы рассердился — просто был ошарашен.

Я сразу, не оборачиваясь — пока не поздно — говорю:

— Я ничего не сломал…

Тут только я оборачиваюсь, ожидая увидеть его гигантскую тушу прямо у себя за спиной. Глядь — а он довольно далеко стоит. Ну и голосище — Боже упаси! Небось, и за сто ярдов будет греметь так, словно над ухом кричит.

И вдруг откуда ни возьмись — женщина, да ещё какая! Волосы русые, на пробор зачесаны и сзади в узел собраны, глаза голубые, кожа светлая, но не такая мертвенно-белая, как у него, а живая. Голубое платье на ней. Лет ей, наверное, двадцать — так мне показалось, а Пендрейку — пятьдесят, вот я и решил, что это, видать, дочка его.

Стоит, значит, она — улыбается мне, обнажая мелковатые зубы. Смотрит-то она на меня, а обращается к Пендрейку:

— Да он, наверное, ни разу в жизни не видел гостиной.

А голос у неё нежный, бархатный…

— Присядь, пожалуйста, Джек. Вот здесь, — красавица указывает мне на маленький диванчик, обитый изумрудным плюшем. — Это кресло называется «гнездышко голубков».

Пендрейк в этот момент как-то глухо зарычал — не в ярости, а в каком-то оцепенении.

Я отвечаю:

— Спасибо, мэм, я постою.

И тут она спрашивает, не хочу ли я выпить молока с пирогом…

Вот уж чего-чего, а молока-то я явно не хотел, потому как ежели я когда и любил его, так с тех пор слишком много воды утекло. Но я рассудил, что лучше этой девчонке не перечить, потому как нужно же иметь хоть какого-нибудь друга, и потому пошёл за ней на кухню, чтоб хоть до поры до времени ускользнуть от Пендрейка, который убрался в соседнюю комнату. В этой комнате он обычно писал свои проповеди и потом читал их вслух — и тогда по всему дому дрожали стены, перила лестниц и звенели стекла в шкафах.

В кухне я обнаружил ещё одну особу, которая сразу отнеслась ко мне по-дружески. У неё, правда, и выбора особого не было, потому как она была цветная. Хоть ей и дали вольную, она носа слишком не задирала по этому поводу, потому как по законам штата Миссури в те времена можно было держать рабов. Да и вообще, мне кажется, что ежели кто побывал рабом — он внутренне всегда готов опять в раба превратиться… Честно говоря, эта её неиссякаемая доброта — даже если почти искренней была — меня немного раздражала. Подозреваю, что её прапрадед, который жил в Африке и носил копьё, пришёлся бы мне больше по душе. Особа эта была кухаркой, звали её Люси. У неё был муж — такой же вольноотпущенный, как она; он работал здесь же — дворником, садовником, стриг траву и всё такое, и звали его Лавендер. Жили они в маленькой хибарке за конюшней, и иногда ночью слышно было, как они там ругаются.

Белая женщина, которую я принял за дочь Пендрейка, оказалась его женой. Она была лет на пять старше, чем мне поначалу показалось, а он — немного моложе. Но всё равно, разница в возрасте была солидная, и, помню, я в первый же день подумал — и что она в нем нашла? Должен вам сказать, что я этого так и не выяснил. Не иначе как родители их поженили, потому что её папаша был судьей, а судье — сами понимаете — не всякий в зятья годится, а проповедник — в самый раз.

Покуда я пил молоко, миссис Пендрейк сидела напротив, и, помню, меня сразу поразило, что ей хотелось узнать все про меня. Впервые в жизни я встретил отклик в живой человеческой душе, впервые меня расспрашивали о моих приключениях-злоключениях, и — подумать только! — кто же это был? Благородная белая женщина из штата Миссури! А цветная Люси — хоть и хохотала без умолку, приговаривая «Боже правый!» за каждым словом, но я-то знаю — ей было на меня глубоко наплевать, и вообще, она считала, что я трепло, каких свет не видывал. Я сразу понял, что воспоминания — это мой козырь, и решил сразу все не выкладывать — попридержать на потом. Кроме того, я изо всех сил следил за своими манерами, то есть, ел свой пирог по тем правилам, которым меня обучила жена капеллана. У капеллана-то я, как сел за стол, сразу руками схватил с тарелки кусок мяса и запустил в него зубы. Теперь я был умнее, и от пирога, что дала мне миссис Пендрейк, отрезал по кусочку и осторожно на кончике ножа отправлял в рот.

Когда я покончил с пирогом, она сказала:

— Ах, Джек, ты даже не представляешь себе, как я рада, что ты теперь с нами! В этом доме нету детей, кроме тебя — никого. Ты для меня — словно луч солнца во тьме!

Мне понравилось, как она это сказала…