Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

— Платон Борисович, — представил Андрей Риппаса, — большой друг нашей семьи.

— Рады и благодарны, — тряс руку Риппаса исправник. — Милости просим.

Наталья Викентьевна тискала и целовала свою внучку.

— Подводы вон подъезжают, — указал исправник на берег, — распорядимся, чтоб перевезли станционный багаж к Иришке с Анкой, а сами к нам поедем.

— Алексей Иванович, позвольте и наш багаж отвезти к сестрам Носовым. Так будет удобней и вам и нам, — попросил тестя Журавский.

— Воля ваша, Андрей Владимирович.

— Спасибо. Тогда сделаем так: вы заберете Веру с Женей и поедете домой, а мы с Платоном Борисовичем приедем чуть позже, как только убедимся, что весь багаж на месте.

— Позвольте и мне остаться с вами, а бабы пусть едут, — покудахчут и стол накроют. Наталья, Вера, — крикнул Рогачев спускавшимся по трапу жене и дочери, — поезжайте, накрывайте на стол, а кучеру скажите, чтобы вернулся сюда!

Алексей Иванович понимал, что, если он уедет с дочкой, оставив зятя и гостя на палубе, округа загудит недобрым слухом.

От причала до дома сестер Носовых всего с полверсты, и с багажом мужики управились быстро. Окна передних комнат смотрели на ширь Печоры, ласкавшей в жаркой истоме прибрежную гальку в двадцати саженях от дома. Чисто промытые широкие сосновые половицы были залиты солнцем, и казалось, сами излучали теплый янтарный свет.

— С пустыми руками в новое жилище не входят, — достал из кармана бутылку коньяку исправник. — Сыми-ка вон из посудника рюмки, Андрюша, да благословим вас с прибытием в наш край. Девки все одно в верхних комнатах не жили, и отрядил я их для вас за десять рублей в месяц. Комнат всего четыре; кладовая и амбарец тоже отряжены вам — уместитесь наперво, а там видно будет.

Коньяк Алексей Иванович разливал торжественно и так же стоя, расправив плечи и осенив их размашистым крестом, выпил до дна свою рюмку.

— Живите сами и не забывайте нас, — поставил рюмку на стол тесть, довольный тем, что хоть один зять поселился рядом с ними.

Платон Борисович все держал в согнутой руке непочатую рюмку и думал: «Как прозаически открывается первое научное учреждение на огромной территории России, именуемой Приполярьем». Вслух же он сказал:

— Все гениальное — просто. Выпьем, Андрей, за эту истину.

Когда собрались отправиться в гости к тестю и теще, Журавский открыл чемодан, достал небольшую литую медную табличку, попросил у выбежавших Ирины и Анны гвозди и молоток и, привстав на носки, прибил пластинку к венцу дома у входа.

— «Печорская естественно-историческая станция Российской Академии наук», — громко, с расстановкой прочитал надпись Алексей Иванович. «...Российской Академии наук!» — повторил он громко и наполнился отеческой гордостью, разом прощая своему зятю все, что принес он дочери вместо жданного столичного барства: и соломенное вдовство, и мытарства из Питера в Усть-Цильму, и постоянную нужду. Алексей Иванович шагнул к Андрею, сграбастал его своими ручищами и прижал к белому праздничному длиннополому кителю, роняя на округлую седую бороду крупные слезы. — Вот оно, богатство-то наше! — сказал он, ни к кому не обращаясь, но Риппас понял, что это вмещает и Андрея, и его дела, и станцию, и сокровенные помыслы помора. — По мне, иного-то и не нать! — подтвердил мысли Риппаса Алексей Иванович.

* * *

А наутро Усть-Цильму заполонила, рассветив до сказочной радуги, очередная петровщина — годовой, жданный, изначальный русский праздник. Нет на всем Севере праздника краше и песеннее усть-цилемской «горки». Спорьте не спорьте, а нет! И причин тому много: и та, что Ивашка-Ластка — первый засельщик — был князем новогородским, а не холопом московским, и сзывал он к себе не холопов, а дружинников; и та, что от несносных козней патриарха Никона бежали на Печору не рабы — раб рабски примет любую веру, — а знать непоклонная; не бедна и сама Мати-Печора, одевающая нынешних «бояр» и «княгинь». Однако заглавным стержнем сохранности величия «горки» была свобода, дух печорян, не знавших барщины.

Да вы, бояра, да вы куда пошли?

Да молодые, вы куда пошли?

Да мы, княгини, мы невест смотреть,

Да молодые, из хороших выбирать!

Ох не пустые эти слова, не просто красивая запевка усть-цилемской «горки»!

Именно сегодня, на «горке», невеста должна быть так одета, так песенно-величава и обворожительна, чтобы смелый «боярин» такой и запомнил ее до самых сумеречных покровских дней, до свадебной мясоедной поры, и выкрал, умчал ее из родительского дома под охраной бешено скачущих на конях дружков, как былой боевой дружины. Пусть это будет по тайному ли, явному ли сговору с «княгиней», пусть то свершится при молчаливом одобрении родителей, но устьцилем — как кличут себя потомки новгородцев — должен жениться умыканием! Навсегда запомнится им эта тревожно-сладостная первая ночь, проведенная в схороне у какой-нибудь сердобольной тетушки. И не надо после такой ночи вывешивать домотканую простыню на обозрение толпе, не надо и попрекать жену прошлым — сам умыкнул! Таков обычай в вольных печорских краях, заведенный дедами в их удалой молодости.

Свадьба будет, но уже после той сердцебойной ночи, после того, как простят жениха родители невесты — а что им еще остается делать? Им, которые яркими сполохами памяти о своем умыкании хоть на миг да отогреют задубелые в ежедневной заботе сердца.

Вот почему один раз в году все девушки двухтысячной Усть-Цильмы выходят на изумрудное солнечное взгорье и плывут, плывут мимо строя «бояр», свиваясь в гирлянды, выгибаясь радугой, склоняясь шелковой травою и распрямляясь павою — смотри, смотри, «князь», на мою красу и стать, слушай милый голос. Вот что вкладывают они в слова:

Да вы, бояра, да вы куда пошли?

Смотрят, оглядывают «бояра» «княгинь» и не узнают своих подружек недавних детских забав: «Гли-ко! И откуда взялось? И откуда приросло? И откуда стать така?! Умыкну! Умыкну!..»

— Любуетесь? Завидки гложут? — услышал Андрей знакомый голос совсем под ухом. — Загляденье! Диво дивное!

Андрей обернулся: перед ним стоял рослый улыбчивый русый парень в косоворотке, простоволосый.

— Прыгин! Николай Прыгин! — обрадовался Журавский.

— Он, Андрей, он! — улыбался