Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

шуга была реже и не так мешала работе веслами. Только увидев на рассвете бездымный пароход, Журавский, Михаил и рабочие вытерли пот и облегченно вздохнули.

Причалив к борту «Доброжелателя», получив добро Алексея Бурмантова на погрузку, Журавский стал карабкаться по крутому откосу на плато, где темнели исхлестанные дождями и ветрами дома волостного села. Андрей спешил на почту, где должны быть вести из столицы, из Усть-Цильмы от Веры. Надо было сообщить и о себе, об успешном окончании экспедиции. Объяснить причину задержки. На все эти дела капитан дал один час — пока кочегары не поднимут пар в котле.

Скатываясь с откоса вместе с потоками песка к густо дымящему «Доброжелателю», возбужденный Андрей услышал громкий, властный, знакомый голос и сбивчивое объяснение Шпарберга.

«Тафтин!» — кольнуло в груди. Журавский невольно замедлил бег, но встречи с чиновником миновать было нельзя, так как тот стоял на палубе, а Шпарберг, заметив Андрея, призывно замахал ему рукой.

— Пошлину за проезд по тундре с нас требуют, — доложил Михаил начальнику экспедиции. — Требуют предоставить весь груз к досмотру, — кивнул Михаил на Тафтина и его спутника — красивого высоченного мужчину с курчавой русой бородкой.

«Ефрем Кириллов, — узнал Андрей молодого наставника-старообрядца из Великопожненской обители. — Он-то зачем здесь? Почему именно с Тафтиным?.. Опять, как тогда в Усть-Цильме, обыск, задержка... Ну, нет!» — твердо решил Журавский, гордо подняв голову.

— Старый прием поборов «царя самоедов» господина Тафтина! — произнес с вызовом Журавский и поразился действию своих слов. Он готовился к длительной схватке, так как знал со слов казначея Нечаева и своего тестя, что Тафтин, пользуясь давними связями с шефом жандармов полковником Чаловым, теперь безраздельно властвует в уезде. А тут от слов Журавского он как-то разом обмяк и замолчал. Медленно переступая ногами, как волк, всем корпусом чиновник повернулся к Журавскому и минуту стоял в замешательстве, борясь с собой.

— Предъявить документы или поверите на слово, что это научная, а не торговая оказия? — громко спросил его Журавский.

— Господин Журавский, я искренне прошу извинения за все неприятности, причиненные мной по долгу службы, — с большим трудом выдавливал из себя слова Тафтин, — и прошу в будущем считать меня вашим помощником и слугой...

— А я вас прошу об одном: покинуть судно и не мешать погрузке научных материалов, — воспользовался Журавский его замешательством.

— Еще раз прошу прощения, — поклонился им Тафтин. — Ефрем Иванович, — окликнул он товарища, — идемте.

Ефрем Иванович, заметно прихрамывая, стал спускаться по трапу вслед за Тафтиным.

Шпарберг, удивленный внезапной сменой гнева на милость, долго смотрел в спины чиновника и его спутника.

— Сник, как от ушата холодной воды. Вот что значит быть зятем исправника, — пошутил он.

— Не боится он исправника и его нищего зятя, — невесело усмехнулся Журавский. — Тут подействовало что-то другое. Он вздрогнул, смешался, когда я назвал его «царем самоедов». Но так зовут его самоеды. Тут что-то кроется, Михаил.

— Будем считать очередной загадкой тундры, — махнул рукой Шпарберг. — Ты знаешь, какой сегодня день?

— Нет... Забыл... — растерялся Андрей от неожиданного вопроса. — Ей-богу, забыл. Кажись, среда...

— Сегодня двадцать второе сентября и моему брату Андрею Журавскому в день окончания грандиозной экспедиции исполнилось двадцать три года, — торжественно произнес Шпарберг. — Вот какой сегодня день!

Глава 8

НАУЧНЫЙ ФОРПОСТ

Год 1905‑й. С огромных полярных просторов скатывалась на Россию зима 1905 года. Скатывалась мрачно, неуютно, тревожно: вместо снежной белизны низкие давящие тучи сыпали и сыпали хлюпающую стылую мокрядь на Архангельск, на Вологду, на Москву, на Питер, топя в грязи и веси, и грады, и все то, что еще оставалось чистым в России.

Петербург Журавские и Шпарберг нашли, как пчелиный улей в омшаннике, окутанным мраком, но злобно гудящим. Царский манифест от 17 октября не умиротворил Россию.

И университет, и Институт инженеров путей сообщения были еще закрыты, но ходили слухи, что со дня на день они — как только полиция и жандармерия просеет студентов — откроют свои двери. Журавский торопился: надо было использовать свободных от занятий Шпарберга и Григорьева для разбора печорских коллекций; классификации ждали пятнадцать тысяч жуков, бабочек, червей, собранных по всему Печорскому краю, ждали чистовой обработки карты, схемы.

Андрей, наскоро устроив Веру с Женюркой в старой квартире, с головой окунулся в любимое дело, просиживая до полуночи то в Зоологическом музее, то в лаборатории Геологического комитета.

Геологические коллекции академик Чернышев принял с радостью и без промедления усадил за их обработку немногочисленный свой штат, возглавляемый геологом Риппасом и зоологом Книповичем, перешедшим в комитет после упорной борьбы Чернышева с Заленским. Первые, еще полусырые, результаты Чернышев опубликовал в «Вестнике Академии наук», объявив всем геологам России, что загадки строения платформы Большой Земли больше нет — ее разгадал Андрей Журавский. Потом, когда все геологические материалы будут изучены тщательно, Федосий Николаевич объявит эту радостную весть на весь геологический мир, и нанесет хребет Адак-Тальбей на карту.

Совсем неожиданно для себя, но не для академика Чернышева Андрей получил приглашение на встречу с князем Борисом Голицыным.

— Не пойду я к князю Голицыну, — заявил сразу помрачневший Журавский.

— Это почему‑с? — удивленно поднял клин бороды академик.

— Не встречу у влиятельного князя понимания и поддержки. Он не любит печорцев, написал о них, что они тунеядцы.

— Любит не любит, любит не любит... Как у красной девицы, — начал ворчать ученый. — А ведомо ли вам, юноша, что этот бравый гвардеец, еще будучи архангельским губернатором, начал налаживать метеорологическую службу Севера? Ведомо ли вам, что им первым разгадана природа теплового излучения? Борис Борисович три года тому назад по данным одной сейсмической станции угадал будущий очаг землетрясения. А он не хочет идти к нему — «не любит печорцев», — передразнил Чернышев Андрея. — Этак, батенька, и я скоро получу у вас отставку — не больно милы мне твои старообрядцы... И написал князь о печорцах справедливо — они отказывались строить тракт на Архангельск.

Андрей направился к Голицыну в Высшее военно-морское училище, где князь и Юлий Михайлович Шокальский были штатными преподавателями. Борис Борисович, к немалому удивлению Андрея, проявил огромный интерес к воззрениям