Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

непогодь, бога и всех, кто мельтешил перед глазами. Умудренные жизнью старики ладили вешала-решетки и укладывали на них тонкими слоями прелые травы из копен.

— Исстари ведомо: в копнах не сено, в долгу не деньги, — наставляли они молодежь.

В такую сеногнойную пору уезжал из Усть-Цильмы Платон Борисович Риппас. Его проводы были грустными для всех: для Журавского, казалось, обрывающего последнюю зримую нить с Петербургом; для самого Риппаса, оставляющего станцию без должного штата, без нужных денег, на попечение ссыльных. Грустным был Алексей Иванович, грустила Вера...

От дождя укрылись в каюте парохода, с палубы которого сгружали плотные тюки увязанных оленьих шкур, привезенные с Усы для замшевого заводика Зорича. Тюки сбрасывали в карбасы, чтобы увезти шкуры в устье Цильмы, где невесть откуда взявшийся коммерсант основывал новое для Усть-Цильмы дело.

— Будем прощаться, — поднялся Риппас, заслышав первый отвальный гудок «Доброжелателя», и тут же разом ссутулился, обвис плечами над вскочившим, ткнувшимся ему в грудь Андреем. — Иди до конца, коли уж... Все, что в моих силах, исполню — надейся, — несвязно говорил Риппас, по-отцовски положив сухую кисть руки на голову Андрею.

— Мне бы только на первых порах, — скороговоркой напоминал Журавский, — Прыгина, Эрлихмана, Мжачих заполучить в экспедицию... Только бы не сорвать дело... — старался он скрыть в словах нахлынувшие чувства. — Пусть ссыльные...

— Кхе, кхе, — невольно вырвалось у поднявшегося с рундука исправника. — Потише бы, потише с места-то брать надо, Андрюша. Слов нет: способные студенты, однако ж и хвосты за ними... Ладно, ладно, — взглянул он в меняющееся лицо зятя, — знаю... Вы, ваше превосходительство, наскоком возьмите губернатора-то, чтобы не навел справки у Чалова, — посоветовал исправник.

— Постараюсь, постараюсь, Алексей Иванович. Позвольте поблагодарить вас от имени общества за дозволение ссыльным работать на станции, — подал на прощание руку Риппас.

— Польщен, весьма польщен, — крепко пожал руку Алексей Иванович и по-домашнему сказал: — Всем бы помог, да помогало-то урезано, крылья-то связаны...

— Спасибо и на том, — успокоил его Риппас. — Думаю, «охранную грамоту» мы в Питере раздобудем...

Второй и третий раз требовательно гуднул «Доброжелатель», прогрев шумным паром цилиндры шестидесятисильной машины. Платон Борисович проводил всех до сходней, махнул рукой и, не показывая невольных слез, ушел в каюту. Сквозь запотевшее окно он разглядел плотную группу ссыльных, подошедших к Андрею. Видел Веру, поникшую и озябшую, и Андрея, укрывающего ее своей накидкой. Им что-то сказал Алексей Иванович, показав на отчаливающий пароход. Может быть, шутки ради повторил похвальбу Андрейки Норицына: «Не парокот — сар-лепеть Печора кодит!» Не по нутру, ох не по нутру становился помору ижемский богатеющий зятек.

* * *

Двери верхнего жила, как называют второй этаж печорцы, сирот Носовых, где расположилась станция Академии наук, не закрывались ни днем, ни поздним вечером: заходили по делам Соловьев, Прыгин, Эрлихман, Мжачих и еще десяток ссыльных, приступивших к выполнению большой программы климатических исследований, к подготовке арендованных земель под урожай будущего года; шли ссыльные за книгами, за новостями, шли просто взглянуть на «питерского чудака», шли, чтобы скоротать время в «тюрьме без решеток», как прочно они окрестили таежную Усть-Цильму.

Вечером того дня, когда Журавские проводили Платона Борисовича, к ним нежданно пожаловал Тафтин, ставка которого находилась, как и прежде, в Ижме, хотя он уже третий год правил делами кочевников всей Архангельской губернии. За четыре года исследований Печорского края Журавский дважды встретил этого «царственного» чиновника, и в обоих случаях он был разным: властным, грозным осенью 1903 года; жалким, заискивающим в прошлом году. Каким же был на самом деле этот загадочный чиновник? Кочевники рассказывали, что их «царь» грозный, свирепый: «Ся руклядь[15] брал, ся долг колотил, ся книг черкал!» Однако тут же добавляли, что «царь» навел порядок в тундре: изловил и предал суду наиболее жестоких грабителей, запретил пустозерцам пасти стада в Большеземельской тундре, повел жестокую борьбу с завозом водки, вылавливая поставщиков «огненной воды», выливая в Усу до полусотни ведер из одной лодки. Ездил «самоедский царь» по тундрам со «свитой» из отчаянных ижемцев во главе с рыжим Пиль-Рысью. Поговаривали, что конвою «царь» отдавал всех оленей, обнаруженных в стаде сверх заявки на пастбище. Горе было тому, кто вообще не подал заявки Тафтину, — у такого хозяина угонялось все стадо. Но жалобы не принимались, ибо так предписывало постановление мезенского съезда, параграфы которого неукоснительно выполнял Тафтин.

Переступив порог сеней, чиновник, по обычаю печорцев, снял мокрые сапоги, плащ и фуражку, поставив обувь и повесив верхнюю одежду у входной двери. Вежливо постучав и дождавшись ответа, он вошел в переднюю, служившую и кухней и прихожей одновременно. Журавские пили чай. С ними были казначей Нечаев и Прыгин. Прислуживала Устина Корниловна, ставшая у Журавских и кухаркой, и экономкой, и няней, и поломойкой, но неизменно похваляющаяся средь товарок:

— Все бы этак-то жить: ни обряды с худобой, ни сенов, ни дровец шкрабать — легота! А ужо Андрей-то, Андрей-то Владимирыч: ласков-то како! Да и не привереда! Верка, та... Но и ту хулить грех, грех, милыя, — спохватывалась Устя.

Журавский сразу узнал Тафтина — как не узнать! Узнала и Вера, невольно придвинулась к мужу, готовая защитить его от новой беды. Настороженно смотрели на незваного гостя и Нечаев с Прыгиным: что привело его к Журавскому? Как посмел после ареста? Тафтин почувствовал состояние хозяев, однако отступать не стал.

— Мир дому сему и благоденствие научной станции, — проговорил он медленно, проникновенно, чуть склонив крупную седеющую голову. — Быть может, не ко времени мой визит, ваше высокородие, — поднял он глаза на Журавского, — но уповаю на доброту и милость вашу. Пришел виниться, поздравить, почтить открытие станции Академии наук, внести лепту на алтарь науки из самоедского фонда.

— Проходите, садитесь, — пригласил Андрей, еще никак не называя чиновника, но уже делая явный шаг к примирению. Да и что тут было делать? Повинную голову и меч не сечет.

— Благодарю, — ответил Тафтин, сделав шаг к столу, но не сел, решив, видимо, стоя выложить то, что послужит прочным мостком к примирению. — Всем стало ясно, Андрей Владимирович, что вы человек большого, смелого ума. Говорю не ради лести, а прощения ради моего усердия не по разуму в тот давний раз, в первую нашу встречу. Однако об аресте я