Русский авангард. И не только - Андрей Дмитриевич Сарабьянов

Это было началом, и Костаки «загорелся» – решил изучать историю русского авангарда, так как, по его честному признанию, он «знал имена Шагала, Кандинского, слышал о Малевиче, но что это за художники, каково их место в истории живописи», не знал. Поскольку ничего об авангарде в те годы написано не было (кроме примитивной «академической» хулы), пришлось обратиться к знающим людям. В коллекционерской среде нашлись просвещенные личности, которые кое-что ему объяснили; полезным было знакомство и с Николаем Ивановичем Харджиевым – живым носителем авангардной культуры, хотя и крайне скептически настроенным по отношению к перспективам будущей деятельности собирателя.

Интерьер квартиры Георгия Костаки на проспекте Вернадского. Москва. 1973

Но Костаки действительно «загорелся». Это было подобно любви с первого взгляда. Одаренный глазом и вкусом, он в самое короткое время усвоил уроки и вскоре сам уже был в числе учителей и специалистов.

Когда Костаки начал собирать русских авангардистов, авангард был «белым пятном» истории русского искусства, а тем немногим, кто им интересовался, приходилось быть в роли первооткрывателей. Мало кто знал тогда биографии Малевича, Кандинского или Шагала, а уж мастера «второго» плана (а среди них тогда числились великие русские художницы Попова, Удальцова, Розанова, Степанова) даже по именам были известны единицам. Поэтому смельчака (а таким надо было быть) ждали открытия.

Так, собственно, и произошло. Материала для коллекционирования было достаточно. Что-то появлялось в магазинах. Но подавляющее большинство вещей хранилось в частных руках – у самих художников или их родственников.

Марк Шагал в гостях у Георгия Костаки. Москва. 1973

Таким путем Костаки вытащил из небытия и забвения Ивана Клюна – первого русского минималиста, верного ученика и последователя Малевича. В руках Костаки сосредоточилось подавляющее большинство работ художника (их количество исчислялось сотнями), а также его архив. Благодаря этому сам Клюн предстал иным – не простым адептом супрематизма, а талантливым и оригинальным художником, шедшим своим независимым путем. Работ Клюна было так много, что даже после раздела коллекции ее «греческая» часть обладает самым крупным собранием произведений этого художника.

Костаки полностью оправдывал поговорку «на ловца и зверь бежит». Ему везло, хотя, по его словам, «поиск авангардных вещей был сложным и трудным». Любовь Попову, трагически умершую в 1924 году, по таланту он ставил выше всех. Костаки в более поздние времена называл ее не иначе как «Любочка» и, как это ни удивительно, был в нее влюблен. Работы Поповой в большинстве своем были куплены им у ее брата в одном из арбатских переулков, где тот жил. Но самая удивительная находка произошла в Звенигороде, где жил приемный сын Попова. Одной картиной было закрыто окно в сарае, на другой висело корыто… Естественно, все эти вещи стали экспонатами коллекции Костаки. Конечно, вспоминается удивительное обретение рублевских икон «Звенигородского чина» в тех же местах в 1918 году (кажется, они были найдены в поленнице).

Марк Шагал в гостях у Георгия Костаки. Москва. 1973

Помимо Любочки (Поповой) и Клюна в число избранных героев Костаки входил и Марк Шагал. Их связывало многолетнее общение в письмах, а с середины 50-х годов – и личное общение. Костаки несколько раз навещал Шагала во Франции, а тот, будучи единственный после эмиграции раз в России в 1973 году, естественно, навестил своего друга. Шагал ходил по уже знаменитой в те годы квартире, останавливался у многих картин и говорил: «Ах, вот она… Ведь я ее помню, мы дружили с художником. Малевич – прекрасный художник. Мы с ним немножко спорили… Костаки, Вы сделали великое дело. То, что Вы собрали и то, что я вижу сейчас это… это потрясающе! Вы должны быть награждены за этот труд!». Это были правильные слова, но награды в России, как известно, приходят поздно, а иногда и не приходят совсем.

В числе основоположников русского авангардного искусства принято называть имена Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой. Эти художники не столь полно представлены в коллекции только лишь по той причине, что они рано уехали из России, взяв с собой большую часть работ.

Но с ними у Костаки произошла знаменательная встреча в Париже. «Я был у них [Ларионова и Гончаровой] вторым человеком из СССР… Меня очень тепло приняли, обнимали, целовали. Ларионов сказал, что слышал о моей коллекции и посоветовал: “Голубчик, Вы здесь ничего не покупайте, никакие патефоны, граммофоны, ничего, ничего… А возьмите у нас – у меня и у Наташи, как можно больше картин и отвезите их в Москву…”». А «картоночку с картинами», которую обещала собрать Гончарова, Костаки так и не взял, так как навестить старых художников еще раз в тот приезд не смог.

Удивительно, но для Костаки художники русского авангарда были живыми людьми вне зависимости от того, знаком ли был он с ними (как с Шагалом или Гончаровой и Ларионовым) или нет. Он по-человечески любил их, чувствовал себя их современником. Как будто не было временного разрыва, как будто русский авангард не был остановлен эпохой социализма, как будто он не канул в безвестность. В этом уникальность собирателя.

Историкам искусства еще предстоит определить место (заслуженное!) Георгия Дионисовича Костаки в истории русского искусства. Но уже сейчас, по прошествии немногих лет со дня его смерти, ясно, что он сделал две великих вещи. Во-первых, сохранил множество произведений искусства, дав им новую, музейно-коллекционную жизнь. Второй важнейший результат его деятельности в том, что благодаря ему лицо русского авангарда стало известно на Западе. Ведь коллекцию Костаки в Москве посещали толпы иностранцев – от простых туристов до знаменитых ученых, художников и политиков. Известность на Западе в те трудные времена была гарантией сохранности в России. С оглядкой на Запад власти тоже стали постепенно понимать ценность (в первую очередь, конечно, материальную) этого идеологически чуждого искусства. Что тоже было своеобразной гарантией сохранности.

Всем, кто знал Георгия Дионисовича, памятны его гостеприимство и хлебосольство. Посиделки и приемы в его знаменитой квартире на проспекте Вернадского всегда сопровождались игрой на гитаре самого хозяина и замечательным пением его жены Зинаиды. «Дионисыч», как его звали друзья, и сам петь любил и умел.

Сколько людей перебывало в этой квартире? Скольких он накормил и напоил? И в самом деле – для некоторых молодых левых художников (вспомнить хотя бы Анатолия Зверева) он был единственным источником финансовой помощи. Редкое, потому чаще взаимоисключающее, сочетание удивительной