Кровавый удар - Сэм Льювеллин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Патологоанатом был молод, с копной черных волос и с обеспокоенным лицом. Он сказал:
— Когда винт зацепил его, он был уже мертв.
— Давно?
— Трудно определить точно. — Патологоанатом заговорил таким голосом, как будто обращался к детям. — Когда кровь перестает циркулировать, ткани при ударах ведут себя по-другому. К тому времени, как была сделана попытка запустить двигатель, циркуляция прекратилась. Боюсь, что точнее мы сказать не можем. Пальцы левой руки, похоже, оказались защемлены... э-э... рулевой петлей. Я полагаю, что причиной этого было воздействие течения.
Уоллес поблагодарил его. Я сидел на своем стуле и думал, должен ли я почувствовать облегчение. Но до облегчения было еще далеко, потому что к стойке шел суперинтендант Робертсон, твердый как сталь и компактно упакованный в серый костюм. Ну погоди, подумал я.
Суперинтендант прокашлялся, облизнул губы — его язык был такого же цвета, как костюм. У меня в ушах уже звенело то, что он собирался сказать, сердце колотилось так, что заглушало все другие звуки. Голос у него был сухой и тонкий. Потом я расслышал слова.
— В данном случае, — говорил он, — кажется, ясно, что это весьма трагическое происшествие, в котором никто не виноват.
У Уоллеса Холта рядом со мной отвисла челюсть.
— Ага, — сказал коронер. — Теперь выслушаем показания.
Были зачитаны показания. Коронер протер очки, покачал головой. Ни о пьянке, ни о малолетних преступниках не было сказано ни слова.
— Трагично, — произнес коронер, когда все было кончено. — Никто не виноват, невзирая, — он, хмурясь, посмотрел в сторону журналистов на галерке, — на некоторые необоснованные слухи. — Затем он рекомендовал присяжным вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая.
Мы встали. Прошло полминуты, прежде чем Уоллес смог заговорить.
— Да-а, — сказал он. — Будь я проклят.
Мы выходили из зала суда, десятки плеч толкали и пихали нас. Тут же оказался Дикки Уилсон. Он поднял руку, помахал мне. Чертов мерзавец, подумал я. Как с гуся вода. Но "Противовес" явно где-то здесь.
Что-то ткнулось мне в руку — что-то прохладное, шуршащее и прямоугольное. Я держал в руке конверт. Теперь на меня накинулись журналисты. Уоллес говорил:
— Никаких комментариев.
Я встретился взглядом со Снейпом из "Миррор". Он поморщил свой острый нос. Губы его сложились в слово:
— Обработали.
Я отвернулся. Я не любил соглашаться с Майком Снейпом, но на сей раз мне ничего другого не оставалось. Засунув конверт в карман, я взял Уоллеса под руку.
— Спасибо, — сказал я.
— Не за что. — Он достаточно пришел в себя, чтобы благодарность дошла до него, но вид у Уоллеса все еще был обалделый.
— Выпьем?
— Блестящая мысль, — сказал он, уцепившись за мое предложение, как будто это было единственный твердый островок в мире, сошедшем с ума.
Я довольно долго выбирал паб. Для меня было важно его расположение. Наконец мы обнаружили темную забегаловку, около которой была автостоянка, отвечавшая моим требованиям.
Уоллес заказал большой стакан джина с тоником. Я пил виски, мне это было необходимо, Уоллес сказал:
— А у вас есть друзья.
Я пожал плечами. Потом вытащил из кармана конверт. Он был из толстой, тяжелой бумаги. На клапане был изображен конек крыши палаты общин. Внутри лежал простой листок бумаги, без фирменного знака. В середине листка были отпечатаны на машинке слова: "АМИАС ТЕРКЕЛЬ, НАМАНОН, СУОМИ".
— Друзья что надо, — продолжал Уоллес.
Я положил конверт в пепельницу, попросил у барменши спичку и смотрел, как оранжевый огонек мерцает в темном душном баре.
— Теперь все по справедливости, — сказал я. Когда спасаешь жизнь министру, который когда-то работал вместе с твоим отцом, министр выражает благодарность. Это называется практической политикой.
— Еще? — предложил Уоллес.
— Я выпью кружку пива, — сказал я.
Он заказал.
— Думаю, вы не можете мне рассказать, что это за петрушка? — спросил он.
— Пока нет.
Я прихлебывал противное тепловатое пиво. Автостоянка за окном бара была у меня перед глазами: там стояли только несколько доставочных фургонов и "мерседес" Уоллеса. Я сказал:
— Заканчивайте. И уходите.
Он посмотрел на меня искоса, мешки под глазами набрякли. Он допил свой джин. Я объяснил ему, что он должен сделать.
— Зачем? — спросил он.
— Вы мой адвокат.
Он пожал плечами. Мы церемонно попрощались за руку. Он вышел.
Я пил пиво и в зеркало в эдвардианской раме в виде листьев, расположенное за стойкой бара, рассматривал автостоянку. Мне было видно окно, выходящее на улицу. Там появился красный "ровер". "Мерседес" отъехал. Из "ровера" вышел человек. Плотного сложения, с перевязанным ухом. Утром он был в Рамсгейте. Его рот был закрыт. Если бы он его открыл, стало бы видно, что у него нет правого верхнего клыка.
Я сделал еще один глоток пива и отправился в туалет. Дальше по коридору была дверь, ведущая на автостоянку. Я вышел через нее. Позади стоянки начиналась улочка, где стояли мусорные ящики и валялось собачье дерьмо. В конце улочки меня ждал Уоллес в своем серебристом "мерседесе". Я забрался через заднюю дверь и лег на пол.
— Теперь в Ширнесс, — сказал я. — На паромную станцию.
— Да, сэр, — ответил Уоллес. Мы поехали.
Мы свернули на шоссе со встречным движением. Картонные домики сменялись мусорными кучами. В зеркало позади не было видно красных машин.
— Вы уверены в том, что делаете? — спросил Уоллес.
— Конечно, — ответил я. Это была неправда.
Он кивнул. Все его подбородки тоже кивнули. Мы свернули к бетонным зданиям, обступившим паромную станцию Ширнесс.
— Приехали, — сказал Уоллес.
Я вскинул на плечо сумку, купил билет в отдельную каюту на имя Генри Вандервельде и отправился к парому на Флиссинген. До отправления оставалось еще часа два. Я провел их в каюте, заканчивая записи к статье для Мартина Карра.
Записи напоминали клеветнический бред маньяка-параноика. Только все здесь было правдой.
Чтобы свести концы с концами, мне нужно было поговорить с двумя людьми. Во-первых, с Надей Вуорайнен.
А во-вторых, с Амиасом Теркелем.
Корпус парома задрожал. Набережная начала отдаляться. Паром вошел в Медуэй. Я зевнул, потянулся, в каюте было душно. В последний раз, когда я плавал в этих водах, они напоминали черное стекло, усеянное мигающими красными огнями, а Леннарт Ребейн и Мэри Кларк были живы.
Я позвал стюарда и дал ему денег, чтобы он взял мне бутерброд с сыром и бутылку виски "Макаллан" в буфете без наценки. Когда он принес это, я запер дверь и налил себе виски в стакан для зубных щеток.
Крепкий, резкий вкус напитка вернул меня в Бейсин, к гонкам с Чарли, к вечерам около "Дыры", с Клодией. Я прикончил первый стакан, налил второй. Лицо Клодии все время превращалось в лицо Нади.
За надежным замком каюты я уснул тяжелым и глубоким сном. Пришли дурные сны, беспокойные: я бегу по вязкой поверхности фиолетового моря, которое засасывает мои ноги и замедляет движение, так что я не могу убежать от ржавых барж, которые гонятся за мной под синевато-багровым небом.
Я проснулся, во рту у меня пересохло, сердце колотилось, одеяло скомкано. Светящиеся стрелки моих часов показывали десять минут четвертого. В каюте было темно, хоть глаз выколи. Мне показалось, что дверь открылась и закрылась. Мне было жарко, но каждый волосок на моем теле стоял дыбом, будто я замерзаю. Я сел в постели и зажег свет. Бледно-голубые стены. Свободные койки, прислоненные к переборкам. Никого. Пьяные кошмары, подумал я. Потом погасил свет и прикрыл пылающие глаза.
Сон не возвращался. Мои мысли вертелись вокруг прежних тем:
Надя, отец, Дикки Уилсон, Кристофер. Я с необычайной живостью видел перед собой их лица, проплывающие в кровавом тумане у меня перед глазами.
В багровом мире что-то происходило. Багровый цвет сменился фиолетовым. Фиолетовым было и небо в моем сне. Снова я бежал по морю, а оно всасывало мои ноги и тянуло вниз. Позади, как отбойные молотки, стучали двигатели барж. Я огляделся. В рубках стояли рулевые, здоровенные, неподвижные, как будто вытесанные из гранита. Я принялся на них кричать.
Обычно когда во сне кричишь, то просыпаешься от собственного крика. Под фиолетовым небом под грохот барж я вдруг осознал ужасную правду.
Мой крик эхом отдавался в каюте. Это был не сон. Я не спал. Я рывком спустил ноги с койки. В коленях была слабость и дрожь, как будто ноги затекли. Когда я включил свет, фиолетовое небо прояснилось, и я снова увидел каюту. Но все было как-то смазано, хотя флуоресцентная лампочка каюты была достаточно яркой, чтобы колоть меня лучами в затылок, как копьями. В каюте было невыносимо жарко. Воздух! — подумал я в полном одурении. Мне нужен воздух. Я натянул пижамные штаны. Нет, это не виски. И не еда. Что за дьявольщина со мной происходит?