Долгий сон - Ричард Райт

Пальцы его правой руки сжали горлышко разбитой бутылки; на неровных зазубринах стекла бессчетными радужными иголочками заискрилось солнце. Вдалеке раздался протяжный заунывный зов фабричного гудка, и Рыбий Пуп поднял голову — двенадцать часов. В солнечной вышине светло и чисто заливалась щемящей песенкой какая-то птичка. Изнывая от жалости, он посмотрел, как доверчиво лижет его черную кожу розовый шершавый язык. Твердо взяться за острую морду, стиснуть покрепче, чтобы не открылась пасть и его не цапнули собачьи клыки, изо всей силы всадить в мохнатое горло (ишь, как дышит) плоское стеклянное острие — и все. Пес перестал скулить, разинул пасть и, тяжело дыша от жары, свесил поблескивающий слюною язык наружу. Нет, рука не поднимается добить, не хватит его на это… Рыбий Пуп передернулся и распрямил спину.

Пес опять заскулил от боли, и Рыбий Пуп прикусил губу. Позвать бы сюда кого-нибудь… Но нельзя, вдруг опять заберут, ведь он зашел на чужую землю. А не прикончить — кто знает, сколько еще часов пес проваляется тут под нещадно палящим солнцем, медленно издыхая в мучениях. И воды нет ни капли, хоть напоить бы его. Он потрепал собаку по голове, понимая, что нужно либо сейчас же умертвить ее, либо уходить. Слушать дальше душераздирающее тявканье было невтерпеж. Рядом вспорхнула лимонно-желтая бабочка и, колеблясь в воздухе, неторопливо закружила над живой изгородью из дикорастущих кустов; Рыбий Пуп рассеянно провожал ее глазами, пока она не скрылась из виду. По прямой, не сворачивая ни вправо, ни влево, с гудением пролетел шмель. Жужжа, снизилась кругами большая трупная муха и уселась на краешке собачьего глаза; пес тряхнул головой, напрасно силясь пошевелить передней лапой.

— Лапы отнялись, — прошептал Рыбий Пуп, смахнув муху.

Шероховатый язык снова лизнул его кожу, казалось, что от прикосновения к человеку собаке легче, она даже слабо завиляла хвостом.

— Ох и любил тебя кто-то, псина.

Не раздумывая больше, он нежно накрыл левой ладонью глаза и морду, и собака спокойно позволила ему это, и он понял, что она привыкла доверять своему хозяину или хозяйке. Несколько секунд пес лежал спокойно, потом легонько попробовал высвободить голову. Сейчас упустишь мгновение — и кончено, считай, что ничего не вышло. Непроизвольно зажав собаке крепче глаза и морду, Рыбий Пуп отвел ей голову назад так, что низ шеи — то место, в котором билось дыхание, — оказался на виду, не защищенный ничем, кроме блестящей рыжей шерсти. Рыбий Пуп напряг до предела мускулы, занес правую руку повыше и, скрипнув зубами, опустил острый, как бритва, край стекла псу на горло. Толчок — и искрящийся осколок вошел в собачью плоть. Рыбий Пуп не предполагал, что это будет так просто: пес лишь слегка всколыхнулся, в глубине его глотки возник и оборвался приглушенный вой, и, окропив ему на лету левую руку горячей влагой, на солнце выметнулась тонкая упругая струйка яркой крови. Он вогнал осколок глубже, по самое горлышко, и дыхание у пса перешло в короткие, постепенно все более редкие хрипы. Шея окостенела, и Рыбий Пуп отнял руку. На долю секунды коричневые собачьи глаза расширились, заблестели, округлились, но тотчас остекленели, прикрылись медленно, превратились в тусклые холодные щелки.

Рыбий Пуп с шумом выпустил из легких воздух и, присев на корточки, смотрел, как из алой скважины хлыщет кровь — выплескивается неровными толчками и, блестя, сочится на сухую землю, орошая подножия былинок.

— Видно, я вену перерезал.

Он горестно нахохлился над собакой, с одной только надеждой — чтобы поскорее наступила смерть. Неожиданно, необъяснимо четыре мохнатые лапы ожили, беспорядочно задвигались сами по себе, понемногу сгибаясь в суставах, и обмякли, повисли неподвижно. Пес перекатился на спину; с одного бока, подтекая под туловище, образовалась лужица жидкого багрянца, набухла и растеклась по земле, затопляя корни травинок так, что оставались торчать только зеленые кончики, — загустела алым озерком, питаемым из рассеченной собачьей глотки.

Со стороны невидимого шоссе было слышно, как время от времени по асфальту со свистом проносятся машины, и Рыбий Пуп склонил набок голову, не в силах оторваться от скорбного зрелища или выпустить горлышко бутылки, как будто приросшее к его пальцам. По мере того как собаку покидала жизнь, его напряжение спадало, пальцы, впившиеся в осколок стекла, расслабились, и его в первый раз за этот день потянуло курить. Грудь собаки расширилась, шерсть на ней поднялась дыбом, по туловищу от головы до хвоста пробежала дрожь, кончик розового языка безжизненно свесился из-за белых кривых зубов, еще одна длинная судорога — и Рыбий Пуп понял, что мученичеству пса наступил конец.

Он стал на колени; по какому-то сходству эта смерть связалась у него в сознании с другой, далекой, но неизгладимой, с другим мученическим концом, напомнив ему, как в ту страшную ночь лежало на деревянном столе отцовской похоронной конторы в желтом сверкании обнаженной электрической лампочки тело убитого белыми Криса. Рыбий Пуп стоял, преклонив колени перед осязаемой явью смерти, пытаясь найти способ примириться с нею, найти условия, на которых ее можно принять. Отец предал земле истерзанное тело Криса, сказав, что хоронит черную мечту, «черный сон, которому не сбыться вовеки»… Рыбий Пуп был сейчас чужд трепета или страха, им владела лишь острая пытливость, рассудочная и неподвластная чувству.

Он осмотрел труп собаки, как будто стараясь разгадать некую тайну, скрытую внутри. Затем склонился над ним и неожиданно для себя стал проделывать то же, что в ту ночь делал над трупом убитого Криса доктор Брус… Крепко придерживая собачью голову левой рукой на поросшей травою земле, он вонзил осколок под то место, где сходятся ребра, и сделал вдоль живота прямой надрез посередине, уверенно рассекая шерсть и кожу, добираясь до белой жировой прослойки, до мышц. Потом еще раз занес свой скальпель, терпеливо провел стеклом по кровавой линии надреза, погружая зазубренный конец глубже, и мускульная стенка живота раздалась, обнажая внутренние органы, сейчас залитые кровью.

Рыбий Пуп подался вперед, разглядывая без ужаса, без сострадания сердце, легкие, желудок, печень и изжелта-белые, точно слоновая кость, извилистые кишки. Переложив скальпель в левую руку, он запустил правую в окровавленную полость, бережно отделил органы друг от друга, вынул их по одному и аккуратно разложил на траве. Выпотрошив собачьи останки, он выпрямился, равнодушно огляделся вокруг, небрежным движением зашвырнул мокрый скальпель в густой бурьян и, наклонясь, принялся тщательно вытирать липкие руки пучками травы, с усердием отскребая от следов крови ладони и пальцы, пока не отчистил их досуха.