Долгий сон - Ричард Райт

— Да, сэр, — прошептал он.

— Вот и пошевеливайся! Проваливай с глаз долой, ниггер, а то дождешься моего ножа!

— Да, сэр!

Мир простерся перед ним плоской равниной, и только этот зримый мир оставался в поле его зрения, все прочее отодвинулось и исчезло. Рыбий Пуп сосредоточенно зашагал по нагретой щебенке, все ускоряя шаг, не смея глядеть по сторонам. Первые мгновения полицейская машина шла вровень с ним, краем глаза он видел брюзгливое лицо Клема. Послышался взрыв смеха, взревел мотор, машина рванулась, взлетела на подъем и, нырнув под горку, скрылась в зыбком мерцании зноя. Образ белого человека, умирающего под разбитой машиной, таял, отступал — это было неважно. Важно было добраться домой, туда, где не грозит опасность. Он сам не заметил, как пустился бежать, и бежал, не останавливаясь, покуда не потянулись улицы Черного пояса. К тому времени он и думать забыл, что бросил белого умирать под искореженной машиной, и никогда после не верил, что видел эту картину на самом деле. Страх вытравил из него сознание, что это явь, он ни разу никому не заикнулся про этот случай. Безумный страх превратил образ умирающего в бесплотный обрывок бредового видения, вывел его за пределы памяти и там схоронил.

Он опять пошел шагом; мир у него перед глазами расплывался от слез. Внутренний голос кричал, звал: Папа! Папа!

— Я ничего не сделал… — сказал он вслух. — Почему они так со мной? Разве моя вина, что я черный?.. — У него вырвалось рыдание. — Если я всегда буду виноват из-за того, что я черный, я тогда не хочу быть черным…

Возле дороги лежало старое бревно; Рыбий Пуп подошел и опустился на него. Послышались чьи-то шаги, он оглянулся — шел черный мужчина. Он спрятал лицо, устыдясь своих слез. Так он сидел, пока его мир не принял вновь отчетливый образ, не сделался явью, пока не улеглась буря в его душе, не высохли слезы. Тогда он встал и пошел дальше. Впереди виднелась бакалейная лавка, и у него засосало в животе от голода. Он нашарил в кармане десять центов, купил булку и побрел по солнцу, отщипывая корочку, смакуя ее, примиренно поглядывая то на небо, то на деревья, то на пыльную дорогу, ощущая, как тело делается опять послушным, своим.

XV

Он издали заметил, что Тайри дожидается его на ступеньках своего похоронного заведения на Дуглас-стрит. Его лицо осветила белозубая улыбка, и он устремился навстречу сыну. Рыбий Пуп бросил обкусанную булку и поджался, подбирая угрюмо опущенные углы губ. Рассудок говорил, что отца следует любить и почитать, но разве это отец, это одна насмешка, разве таким подобает быть отцу? Сейчас-то он хорохорится, как петух на заборе, а там, в тюрьме, был смирней ягненка.

— Пуп! — Отец обнял его. — А уж я беспокоился…

— Привет, пап, — он старался, чтобы его голос звучал обрадованно.

— У тебя все ладно, сын? — Тайри крепче прижал его к себе. — Уж больше часа прошло, как тебя выпустили…

— Да прогулялся немного, — с запинкой сказал Рыбий Пуп, видя и не видя собаку, издыхающую в лесу, искалеченного белого.

— Я сказал начальнику, чтоб не посылал тебя на полицейской машине, — объяснил Тайри. — Незачем здешнему дурачью видеть, что ты якшаешься с полицейскими. Разговоров потом не оберешься.

— А-a, — сказал Рыбий Пуп. Он отвел глаза, собираясь спросить, на каких условиях его отпустили. — Что…

— Я так и знал, черт побери, что тебя сегодня выпустят, — заглушил его Тайри, важно кивая головой. — Чего я тебе говорил, а?

— Да, пап, — буркнул Рыбий Пуп, подавляя неприязнь. — А что значит…

— Видишь, Пуп, эти белые поганцы меня уважают, — опять перебил его Тайри неестественно тонким голосом, кладя ему руку на плечи. — Я с ними, блажными, умею обходиться. — Чем больше чувства вкладывал Тайри в свой надтреснутый тенорок, тем меньше в нем оставалось искренности. — Я эту белую нечисть изучил до таких тонкостей, какие им самим неизвестны. Нету такого, чего бы я от них не добился при старании. Ты только слушай родного папу, сынок, и никогда с тобой ничего не приключится. Я все знаю, — уж что-что, а это я знаю! — Он рассыпался дробным и безрадостным смехом.

Пресмыкаешься ты перед белыми без стыда и совести, с унынием подумал Рыбий Пуп, и будешь пресмыкаться до тех пор, пока это окупается.

— Я тебя научу, как это белое барахло обводить вокруг пальца, — продолжал Тайри, поднимаясь вместе с ним по ступеням. — Ты только нос не вешай из-за того, что ночку переночевал в тюрьме. Эка важность, не ты первый, не ты последний, и никто еще от этого хуже не стал. — Тайри опять покатал по горлу беспричинный смешок. — Ты не ел сегодня?

— Неохота мне, — угрюмо процедил Рыбий Пуп.

— Да не тужи ты, сынок, из-за этих белых, — понимающе убеждал его Тайри.

Рыбий Пуп не знал, что сказать. Он готовился к выволочке и наставлениям за глиняное побоище, а его вместо этого встречают притворным смехом и нарочитым бахвальством. От него не могло укрыться, что Тайри озабочен не тем, что с ним произошло, — Тайри заглаживал перед ним свое собственное раболепство. Ему, испытавшему чувство вины перед белыми, было нетрудно распознать в Тайри чувство вины перед ним.

— Нам с тобой есть о чем потолковать, сынок, и чего обмозговать, — выплескивалась на крыльцо отцовская самонадеянность.

В затененной шторами конторе было прохладно. Рыбий Пуп остановил пристальный взгляд на серебристо-сером гробу, который красовался в витрине. Не все еще черные сны похоронены, с горечью думал он. Есть и такие, что вроде бы живут и ходят по земле, только и они все равно мертвые. Самое дикое, что Тайри даже не догадывался, как он чудовищно непристоен. Показать бы ему, каким его видит сын. Да нет. Нехорошо…

— Садись, Пуп. — Тайри достал из ящика бутылку, поднес к губам и запрокинул голову. Потом прочистил горло и с большой внушительностью начал: — Что с тобой вышло, невелика беда. Главное, ты сейчас со мной, целый и невредимый. Мама твоя с ума сходила, ну я сказал ей, что ты не маленький, можешь сам о себе позаботиться, как бы там ни повернулось. А как же иначе, на то ты моей породы, Тайри приводишься сыном, не кому-нибудь, а Тайри смекает, что к чему. — Самодовольная ухмылка. — Как позвонил мне старый Моуз, расконвоированный, что тебя забрали, так я сразу начал действовать. Не прошло и десяти минут, я уж был в муниципалитете и разговаривал с полицейским начальником. Сейчас ты, сын, успокойся и расскажи начистоту, не торопясь, чем вы там занимались с ребятами. Здесь с тобой не мама и не учитель, — здесь твой отец, сынок, единственный на свете человек, которому ты можешь доверять, такой человек, каким ты сам станешь когда-нибудь. Ну так чего же вы там выкинули?