Никоарэ Подкова - Михаил Садовяну

В таком приятном расположении духа им нравится поспорить о древних царях и народах, а иногда и о политике своего времени.

В тот час, когда гетман спешился перед домом своего друга Иакова Лубиша Философа, над Вроцлавом угрожающе нависали тучи, примчавшиеся с верховьев Буга, и пророк Илья, громыхая по небу своей колесницей, то и дело отгонял злого демона огненным прутом, норовя скинуть его в пустыню, чтобы чистым пошел дождь на пользу людям и урожаю.

Никоарэ выжидал у ворот, когда его люди и хохлы найдут себе приют в соседних домах. Но вот в одном из окон дома Лубиша, выходящих на улицу, из-за краешка отогнутой занавески выглянул женский глаз. Тотчас во дворе, огороженном высокой, точно крепостной, стеной, началось движение, послышался шум. Тяжелые засовы отодвинулись, и ворота широко распахнулись. На улицу, весь сияя от радости, вышел во главе нескольких своих слуг Иаков Лубиш; он подошел к гетману и, поклонившись, поцеловал его в правое плечо, приник к этому плечу лбом, после чего обнял любимого гостя и повел во двор, застроенный различными амбарами, сараями и навесами. Двое служителей Иакова уже держали коня гетмана под уздцы. За господарем вошли дед, Младыш и дьяк Раду.

- Пожалуйте, дорогие мои, - обращаясь ко всем, говорил Лубиш. Благодарение Богу за то, что люди готовят обед в полдень, и за то, что ваши милости именно к этому времени пожаловали к нам.

Повернувшись к своим служителям, он повелел им узнать и принести ответ, хорошо ли устроились у соседей люди гетмана, и предоставить им все, что потребно, отнести еды с его кухни и вина из его хранилищ.

Затем он снова подошел к Никоарэ и, поддерживая его бережно, точно драгоценный хрупкий сосуд, повел сначала на крыльцо, а потом в комнату, где в застекленных шкафах хранились свитки, написанные славными каллиграфами. Усадил он своих гостей в кресла и на диваны, а сам вышел распорядиться насчет обеда.

Вскоре он воротился, потирая руки. Потом, воздев ладони к плечам, сказал:

- Сожалею, что к обеду не будет у нас любимого блюда гетмана фаршированной щуки, но могу его порадовать: за ужином подадут щуку. А пока накрывают на стол, прошу вас, пройдите вот сюда, в соседние две комнаты, стряхните с себя дорожную пыль и освежите очи холодной водой. К вашему приходу на этот стол поставят вишневую наливку и мелиссовую настойку. Наливку делают у меня в доме, мелиссу же я получил в Вовиденском скиту, у настоятеля и друга моего отца Виктора, и берег ее особо для гостей, соизволивших ныне навестить меня.

Иаков Лубиш был среднего роста и довольно хорошо сложен, лицо имел белое, немного веснушчатое; волосы и борода были у него такого же цвета, как мех молодого лисенка. Под крутым лбом играли черные, как терновые ягоды, глаза.

Иаков Лубиш не был похож на присяжных мудрецов-талмудистов. Однако знакомые находили в беседах с ним немало духовных радостей. Его затейливые речи и острые словечки нравились гетману. Младышу они нравились меньше. Дед пропускал их мимо ушей. Дьяк слушал их, будто песню, дающую отдохновение усталому телу.

Поработав старательно за обедом, за которым с гостями сидел лишь Иаков, они снова собрались в той комнате, куда вошли поначалу, и гетман пожелал услышать от Иакова самые свежие вести.

Дождь прошел, молнии уже не сверкали, небо прояснилось; старик Петря задремал, как только уселся в кресло; остальные после трех выпитых кубков доброго вина полны были бодрости.

- Какие вести из Кракова?

- Из Кракова? - удивился Лубиш Философ. - Разве теперь могут прийти из Кракова добрые вести? Большие паны там все пляшут под чужую дудку. Отплясав французские танцы, бросили их и стали разучивать венгерские чардаши.

- А правда ли, друг Лубиш, что кое-кто из старых ястребов задумал посадить в Польшу королем семиградского князя Стефана Батория?

- А где им другого-то взять? - засмеялся Философ. - Принц Генрих Французский оставил польский престол: отправился на родину занять место усопшего брата Карла. Став польским королем, князь Стефан поднялся бы на ступень выше. Но в Семиградье он властитель, а здесь ясновельможные магнаты на первом месте, а король - на втором.

- Правильно. А как теперь изменились порядки в Речи Посполитой! Шляхетский закон, будто скала, придавил простой народ. Потому и вспыхивают восстания, особенно на Украине, и умножаются запорожские курени у Днепра.

- Есть опасность, гетман, что в Речи Посполитой рекой потечет кровь. Будем все же надеяться, что такая опасность минует нас. Но есть и другая беда, смерти подобная: шляхтичи будут плясать в Кракове, как ручные медведи, под звон турецких бубен.

- Не думаю, Лубиш. От Тадеуша узнал я в пути, что в Могилеве шел о том разговор и бургомистр будто крикнул: "Сие невозможно".

- Не удивительно, что старый бургомистр пан Леон Завецкий отбросил от себя с отвращением подобную мысль, точно дохлую крысу. Но у Бога и у шляхтичей все возможно.

- Куда же девалась их надменность и прославленная храбрость? Где их одетая в латы конница? Ведь они завладели землями от Северного моря до Черного. Видно, все это ненадежно, все недолговечно, если народ притеснен и несчастен.

Философ мгновенье молчал. Потом склонил голову.

- Великую истину ты изрек, гетман. Ой, немало поездил я по торговым делам в странах, подвластных Речи Посполитой, и знаю, что такое гнет безжалостных властителей. Да! Многие из моих сородичей заплатили кровью за ошибки князей, ибо страшен народ во гневе своем, подобно всесокрушающей стихии. Ах! Я видел, как чернь сжигает замки, кладет ясновельможных панов меж двух досок и распиливает их пилами. Паны упорно старались нажить себе врагов. И теперь некого им поднять супротив турецких варваров. Приходится ясновельможным поубавить надменности и склонить перед измаильтянами голову.

Он умолк, и тогда дьяк тихо прошептал старые поговорки своей родины: - "Кто сеет ветер, пожнет бурю", "Алчность - хворь безумная...", "Боярин стебель без корня".

Лубиш поднял глаза и с удовольствием взглянул на чужеземного воина, затем, часто мигая, обратил взгляд к Никоарэ.

- Дьяк, - проговорил Никоарэ, - лишь только ты отверз уста, как нашел себе друга. Ты думал, что говоришь свои пословицы только для меня, но Иаков Лубиш знает все языки этого уголка мира.

Лубиш рассмеялся.

- Недаром я пью вино из Фэлчиуского края, где жил и уснул праведным сном мой дед Мойша. Он был знаменитым философом в Молдове. Отец мой был философом поменьше, а я унаследовал только прозвище Философ.

- Друг Куби, пыхнештское вино пью один я, когда останавливаюсь в твоем доме.

- А не все ли равно, дорогой гетман Никоарэ? Все равно, что пил бы его Куби Лубиш. Хотел бы я, дьяк, услышать еще подобные речения, они по вкусу мне; услышишь их - будто стакан сладкого вина выпьешь.

- Знаю еще одно от друга моего Гицэ Ботгроса, - улыбнулся дьяк Раду: - "Столько волков нападает, что и овца кусать начинает".

Младыш Александру засмеялся.

Дед Петря открыл глаза и пробормотал: - "Где пил боярин - родник отравлен". Тоже от твоего друга, дьяк, услышал. Поглядеть на этого Ботгроса - кажется, гроша ломаного не стоит. А вот так и сыплет подобными словами.

Подкова задумался и, вздохнув, молвил:

- Да-а...

- Государь, - сказал дьяк, - батяня Гицэ дал клятву сбрить усы (коих у него нет), если не придет вслед за нами.

Никоарэ усмехнулся и проговорил, берясь за чарку:

- Если Гицэ Ботгрос заглянет сюда, Лубиш Философ его от себя не отпустит.

Все развеселились. Только Младыш вдруг загрустил и погрузился в мрачное молчание.

- Вернемся, коли дозволишь, гетман, к польским королям, - попросил Куби Лубиш. - Высоко они поднялись на гору надменности, считают, что никогда не сидели в низине, у костра, поджав под себя ноги. А разве цари Израиля не происходили от таких пастухов, как Авраам и Исаак? А предки наших владык не носили разве залитые кровью звериные шкуры? Не терпели голода? Не дрожали у костров среди болот? Забыли они все и считают себя помазанниками божьими. Погодите, вспомнят они о древнем братстве людей, да поздно будет.

Гетман отведал мелиссовой настойки.

- Теперь бы надо братьям встать плечом к плечу, - проговорил он, ибо близится час падения тиранов-измаильтян. Вспомните растленные нравы сановников Оттоманской Порты! Взятка и донос стали гнойниками на теле турецкого царства. Такой великий султан, как Сулейман, поправший своими ордами столько стран и народов от Стамбула до Будапешта, преклонил голову на колени рабыни, венецианки Рокселаны, и послушался ее ядовитых нашептываний, пожертвовав ради нее своим возлюбленным сыном и наследником, храбрым Мустафой, чтобы на престоле наследовал ему Селим, сын Рокселаны. Все это произошло в наше время, козни этой бабы пошатнули основы халифата.

Видели мы и падишаха Селима, сына Рокселаны, прозванного Пьяницей; властвовал он над телами, душами и законами измаильтян восемь лет. За эти восемь лет он и одной недели не был трезв, а все дела империи были отданы в руки лукавых царедворцев. Близится конец черного турецкого владычества. А теперь на золотой трон взошел Амурат, повелевший немым рабам сераля обезглавить и задушить всех его братьев, сыновей его отца от жен и наложниц-рабынь и прикончить всех прочих родичей, двоюродных братьев и дядюшек. Было это недавно, в минувшем году. С той поры, как сказано у некоего древнего писателя, за спиной всадника таится страх. Амурат потонет в своем кровавом болоте. Царство его останется на произвол диких орд. Близится час расплаты. Порабощенные народы могли бы подняться и очистить Византию от скверны. Но ослабели народы под гнетом несправедливости и насилий властителей.