Темные алтари - Димитр Гулев

прислушивался к облегченному стуку машины и, сощурив глаза, смотрел на этих собравшихся на пристани людей — одетую в черное тяжелую, неповоротливую Стефани, грациозных девушек рядом с ней, мужчин в светлых, пузырящихся на коленях брюках — и на мгновение словно бы увидел среди них лицо Ахиллеаса, его крупный нос, морщины вокруг сочного красного рта, черные тоскливые глаза.

Но Ахиллеаса не было. Ахиллеас ушел в царство теней, к тем, с кем он когда-то шел рядом — к Фрэнсису и Томасу, Уильяму, Джону, Натаниэлу; к рыбакам и охотникам, одиноким и сильным людям, которые преклонялись лишь перед чемпионами бейсбола и всеми этими парнями с железными нервами и мускулами, героями арен, рингов и сражений.

Мужчины на пристани что-то кричали. В их грубых гортанных голосах звучали характерные свистящие нотки. Светлые кольца швартовых взметнулись над последней полоской воды, захлестнули толстые чугунные кнехты.

Жюль бросил якорь.

— Они тебя ждут, Папа! — сказал Бэд. — Можно подумать, люди здесь только и делают, что выглядывают тебя в море!

Машина остановилась. Он вышел на палубу прямо в слепящий зной, расплавивший и воды, и окрестные берега. Глаза его сощурились еще больше, словно хотели увидеть тех, кого уже не было — ни здесь, ни вообще в этом мире. Потом он спрыгнул на пристань, и доски загудели под его тяжестью. Но еще в воздухе вдруг понял, что, ступив на этот берег, он скажет последнее прости всем на свете морям и лагунам, заливам и океанам.

Лицо у Стефани было все еще свежим и моложавым, но в черном своем закрытом платье и черных лакированных туфлях на отекших ногах она выглядела еще более грузной и неповоротливой, чем раньше. Снова прикрыв ладонью глаза, она шагнула к нему, чтобы первой, как когда-то Ахиллеас, встретить дорогого гостя.

— Стефани! — растроганно выдохнул он.

И даже не взглянул на лодки и катамараны, колеблемые последними, замирающими в лагуне волнами.

3

— Все меняется, Папа! — примиренно говорила ему Стефани, а ее живые глаза ни на секунду не выпускали из виду ни прислуживающих девушек, ни бармена, ни молодой женщины за кассой, где обычно она сидела сама. — Арчи мы женили, скоро он придет, ты увидишь! Мужчиной стал… Он нынче большое дело задумал, помоги ему господь и святой Николай Угодник!

Стефани быстро перекрестилась и подняла глаза на стену напротив. Оттуда из тяжелой рамы смотрел на них Ахиллеас — спокойный, торжественный, в строгом темном костюме и белой рубашке.

Огромные лопасти вентилятора под высоким потолком равномерно и бесшумно перемешивали воздух. Сквозь висящие в дверях нити с нанизанными на них пластмассовыми шариками в зал проникал влажный блеск лагуны. Перед Стефани стоял стакан узо, белого от добавленных в него нескольких капель воды; время от времени она подносила его к губам, и тогда вокруг распространялся слабый запах аниса. Он пил виски — кубики льда придавали напитку морозную скользкость — и, как всегда в такие жаркие дни, когда пить хотелось больше, чем есть, чувствовал себя особенно бодрым, ощущения обострялись, взгляд становился еще более зорким, всепроникающим, а сердце готово было открыться всем радостям и бедам, страстям, падениям и восторгам, которыми так охотно делились с ним люди, заряжая его неистощимой энергией и жарким интересом ко всему сущему.

Разноцветные нити у входа не замирали ни на минуту. Приходили посетители, мужчины поселка. Не видя Стефани у кассы, они удивленно оглядывались, но, привыкнув к тени и заметив ее рядом с белоголовым гостем, издали приветствовали его широким жестом. Старые знакомые, большинство которых он с трудом мог вспомнить, подходили к нему поздороваться — это удивляло его так же, как их шумная радость по поводу появления яхты в лагуне Тарпон-Спрингса.

Стефани терпеливо ждала, пока они умолкнут, потом еле заметным движением головы отсылала их прочь, и оба снова оставались одни за своим столиком. Пить по-настоящему было пока не время, Арчи, мужчина, еще не пришел, Бэд и Жюль, усталые, спали на яхте, а солнце, казалось, замерло в неподвижности над синей глазурью залива.

— У меня уже два внука, — все так же тихо, но с затаенным волнением говорила Стефани. — Умную девушку взял Арчи, красивую, из нашего рода! Мог бы, конечно, найти и другую, побогаче, но такова была воля его отца — жену выбрать по сердцу. Чтоб одна жизнь — одна свадьба.

Он повернул к ней массивную голову. Голубые глаза стали похожи на просветы в дверях, сквозь которые струилась серебристо-раскаленная глазурь лагуны.

— Одна жизнь, одна женщина! — чуть улыбнувшись, пояснила Стефани.

— О да! Понимаю! — кивнул он.

Неужели он возвращался?

«Неужели я возвращаюсь?» — вдруг снова вспыхнула в мозгу острая и трезвая мысль, которая последнее время почти неотступно тлела в его сознании.

Одна жизнь, одна жизнь…

Кубики льда позванивали в стакане, всплывали на поверхность и снова тонули.

Он не хотел. Нет, не боялся — просто не хотел думать о том, чего можно достичь за одну жизнь, потому что он достиг многого, а ему до сих пор казалось, что все еще впереди; вот так же в самые счастливые минуты его вдруг начинало грызть беспокойное желание превзойти самого себя, чтоб замкнуть наконец круг вечной человеческой неудовлетворенности.

Одна женщина, много женщин!

Один ребенок, много детей!

И много побед, слившихся в одну большую, нескончаемую, не имеющую определенных границ, небес, территории…

Один выстрел — он всегда в это верил — порой решает все!{29}

Или многое!

В это время года, а тем более через месяц-другой, когда над тропиками и добела раскаленной Флоридой безжалостно пылает солнце, его косые лучи скользят порой и по зеленым верхушкам хвойных лесов Айдахо. Тогда по газонам стелется золотистая пыльца, единственный щедрый дар короткого северного лета, а приозерные жители катаются на неуклюжих квадратных лодках, больше похожих на шатры или лесные беседки. Неповоротливые, плоскодонные, снабженные бесшумными маломощными моторами, столиками, скамеечками, шезлонгами, холодильниками и электрогрилями, с пестрыми тентами, украшенными кисточками и бубенчиками, эти лодки по вечерам и в праздничные дни бороздят озерные воды. Катаются на них целыми семьями. Да и как можно, живя у самой воды — слишком холодной для купанья и все-таки влекущей, — устоять перед соблазном и не обзавестись этакой медленной, словно черепаха, посудиной, как бы дорого она ни стоила.