Избранное - Роже Вайян

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, июнь 195… г.

Я так мчался, я так хотел поскорее сообщить тебе о нашей победе, а вместо тебя нашел только твое пророчество о предстоящем моем поражении. Я полагал, что ты прозорливее.

Бой был жаркий.

Мама окопалась в кабинете твоего отца, твердо решив пойти в атаку и сломить меня, а через меня и тебя.

Доводы ее все те же, что и в прошлый раз: если я не соглашусь, чтоб на фабрике произвели коренные перемены, и если ты не дашь ей полномочий на увеличение капиталовложений в АПТО, американским акционерам надоест жертвовать своими дивидендами для покрытия наших убытков и они будут вынуждены ликвидировать все французские предприятия Общества.

У твоего отца аргументация куда тоньше. Он допускает мысль, что разработанный мною и Нобле проект даст нам возможность покрыть дефицит, но будет это еще очень не скоро, нетерпение американских акционеров он считает вполне законным. «И так как, — добавил он, — я ни в чем не могу отказать твоей маме, то…»

Но я был непоколебим, я твердил одно: ни Натали, ни я не согласимся на такое решение, от которого пострадают рабочие Клюзо.

В конце концов твой отец внес предложение, которое он назвал компромиссным (щадя самолюбие моей матери), хотя, по существу, оно целиком удовлетворяет нашим требованиям.

«Вместо того, чтобы в корне ломать всю систему производства на фабрике, — сказал он, — попробуем переоборудовать и перестроить работу только в одном цехе. Но этой маленькой, совершенно незаметной перемене мы придадим такой театральный характер и так все инсценируем (обращено ко мне), что приведем в восторг всех, решительно всех: и ваших американских друзей (обращено к матери), и даже твоих друзей коммунистов (опять обращено ко мне)».

Мы с матерью посмотрели на него с изумлением. Но он продолжал развивать свою мысль. Говорил он обычным своим легкомысленным тоном, который так бесит маму, хотя она и не смеет выразить свою досаду, ибо такого тона принято держаться в светском обществе, куда она еще слишком недавно получила доступ.

«Американцы, — сказал он, — до сих пор еще гораздо ближе, чем они это думают и чем мы это обычно думаем, к индейским племенам, населявшим Новый Свет до высадки колонистов, которых привез „Мейфлауэр“. Американцы были и остаются фетишистами. Одним из нынешних американских фетишей является „производительность“. Почему же не принести маленькой жертвы фетишу, именуемому „производительность“, если мы тем самым успокоим американских акционеров без всякого ущерба для себя».

«И для наших рабочих», — твердо заявил я.

«Как раз это я и хотел сказать, — подхватил твой отец. — Я не отделяю наших рабочих от нас самих».

В глазах у него вспыхнул насмешливый огонек, не знаю уж над кем он смеялся — надо мной или над мамой, вернее всего, что над нами обоими.

Короче говоря, он предложил приступить к «операции по повышению производительности» только в одном цехе, посулив, что эта операция будет сопровождаться широчайшей рекламой. «Мы устроим так, — говорил он, — что не только французская, но и международная пресса будет следить за каждым нашим шагом в этом начинании, словно за важнейшей военной операцией. Переоборудовав цех, мы пригласим на торжество самого министра. Мы на свой счет привезем во Францию делегацию американских акционеров и доставим ее сюда из Парижа в автобусах с остановкой в знаменитых винных подвалах Бургундии». Твой отец уже препоручил это дело начальнику рекламного агентства АПТО, «великому, но непризнанному драматургу», как он выразился.

«Американскому фетишизму, — заявил он в заключение, — доставит гораздо больше удовольствия хорошо поставленный спектакль, чем медленная и дорогостоящая смена всего оборудования и машин. АПТО (сказал он, обращаясь к матери) выиграет на том, что не надо будет делать крупных капиталовложений в предприятие, рентабельность которого пока еще является, по-моему, спорной. Рабочие наших французских предприятий (сказал он, обращаясь ко мне) выиграют тоже, ибо условия их жизни не ухудшатся, что в противном случае было бы неизбежным. Выиграют и рабочие того цеха, где будет увеличена производительность, ибо они получат прибавку к заработной плате с отнесением ее (заявил он маме) за счет расходов по рекламированию увеличения производительности труда».

Слушая твоего отца, я думал о тебе. Я был уверен, что ты меня разбранишь, если я «сдам», как ты написала. Но в чем, спрашивается, я сдал? При всем моем желании я не нашел ни малейшего подвоха в рассуждениях твоего отца, я не нашел их даже после твоего письма.

«Если мы поднимем достаточно громкую шумиху вокруг этой операции, сказал еще твой отец (обращаясь к маме), — мы сможем добиться, чтобы расходы по нашему начинанию правительство оплатило из государственного бюджета. В бюджете предусматривается несколько десятков миллионов на „поощрение мероприятий по увеличению производительности“, и эти миллионы пока еще лежат мертвым капиталом. Часть этих средств принадлежит нам по праву…»

Потом он обратился ко мне:

«Таким удачным разрешением вопроса мы будем обязаны тебе, Филипп. Если б ты не обратил нашего внимания на то, что французские рабочие встретят в штыки проект преобразования наших французских предприятий, мы бы совершенно зря раздразнили всех, включая и американцев, которые по своему обыкновению заявили бы, что французские предприниматели — ретрограды по натуре и не умеют убедить рабочих в общности интересов труда и капитала…»

Слушая его, я думал о Пьеретте Амабль и Фредерике Миньо. Я представлял себе, как я приеду и перескажу им беспощадные насмешки моего отчима по адресу американского фетишизма и план веселой комедии, которую мы сыграем с «империалистами-янки», как их называет коммунистическая пресса. Я так ясно представлял себе сдержанные, холодные похвалы Миньо и снисходительную, почти нежную на сей раз улыбку Пьеретты Амабль. Право, я не видел и сейчас еще не вижу никаких оснований для того, чтобы отвергнуть предложение Валерио…

«Я предлагаю тебе, — продолжал он, — возглавить наше начинание. Твои друзья рабочие будут тебе благодарны за то, что ты не допустил массового увольнения. Да и в глазах будущих своих американских компаньонов ты хорошо зарекомендуешь себя».

Ну уж это меня ничуть не интересует! Удивительно, как это твой отец до сих пор не может понять, что я не имею ни малейших честолюбивых намерений сделаться «настоящим фабрикантом» или банкиром. Но, возможно, он говорил это, только чтобы успокоить маму.

«Мы назовем наше начинание „Рационализаторская операция АПТО — Филипп Летурно“… Воображаю, какими панегириками разразится пресса: „Внук, унаследовавший предприимчивость и боевой дух своего деда, решил произвести коренной переворот на предприятии, прославившем семейство Летурно…“»

Он беззвучно рассмеялся. Мать надела темные очки, как будто собиралась играть в покер. Не понимаю, зачем ей прибегать к темным стеклам, — лицо у нее и так никогда ничего не выражает. Но она не сделала Валерио ни единого возражения. И я тоже, ибо, сколько я ни искал, я не нашел в его предложениях ловушки, да и сейчас не нахожу.

«Только не принимай все слишком всерьез», — сказал мне он.

«В фетиши я не верю», — ответил я.

«Если ты не опьянеешь от славословий и фимиама сто поводу „Рационализаторской операции Филиппа Летурно“, ты сделаешь большой шаг вперед. Твой дед, в конце концов, был просто кустарем. А ты будешь посвящен в тайны тех театральных постановок, к которым сводятся теперь все крупные дела. До свиданья, Филипп».

«До свидания, Валерио», — сказал я без всякой неприязни на этот раз.

Мне, право, нравится его склад ума. Надо будет объяснить моим друзьям коммунистам, что не все крупные буржуа устроены на один манер и что среди финансистов можно встретить человека гуманного.

А теперь мы должны сдержать свое слово, наше слово. Что мы ответим матери, когда она явится сюда за твоей подписью, за пресловутой доверенностью? Боюсь, что из-за твоего бегства все пойдет насмарку. Прошу тебя, поговори с ней по телефону тотчас же, как получишь мое письмо.

Но довольно говорить о тех заботах и тревогах, которые ты мне доставляешь своими сумасбродными выходками. Завтра, как только откроется контора, вызову официально Пьеретту Амабль и сообщу ей о нашей победе.

До свидания, моя свирепая Натали.

Твой Филипп.

Натали Эмполи Филиппу Летурно

Сент-Тропез, июнь 195… г.

Тебя надули, бедняжечка!

Не успел ты выйти из банка, как твоя мамаша уже позвонила по телефону в «замок» (как выражаются в Клюзо) — так ей не терпелось реализовать победу.

Дед побежал к твоему флигелю и постучался в окно.