Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

дал им свою зачетку и пояснил: как они будут собирать в нее оценки и автографы преподавателей, его, Сисю, не ебет вообще ни разу. Раз в квартал лóхи приносили зачетку в условленное место и отчитывались о проделанной работе, за что получали награду — отсутствие пиздюлей. Схема, короче, работала.

Правда, жить как жилось после приключения в Недвиговке не получалось. Без Бурого в арке было скучно — глумеж над лохами, оказывается, требовал слаженной командной работы. Больше ни с кем из ровесников на районе Сися не общался (см. «инстинктивное понимание афоризма Макиавелли»), а старшаки такой хуйней не занимались. Самое стремное: несколько раз Сися ловил себя на том, что по привычке начинает говорить «Бурый, приколи…»; после этого он моментально осекался и покрывался мурашками. Ответная тишина не пугала. Пугал паучий голос, который мог ответить за Бурого.

Вечерние посиделки в беседке тоже прекратились: кто-то из старших просто исчез, другие нервно перешептывались и при виде Сиси говорили, чтобы он уебывал, пока голова на месте. Всё это было очень странно и непривычно. Слава даже начал подумывать о том, чтобы вернуться в бурситет, — когда случилось одно неприятное событие.

Во дворе в тот вечер было тихо, но там в последнее время всегда было тихо — даже обычно горластые тетки перестали перекрикиваться с балконов, увлеченные какой-то московской херней, которую бесконечно показывали по телевизору. Сися вышел из своего подъезда, от скуки решив сходить на тренировку: обычно зал он презирал, в вопросах бакланки полагаясь на природную мощь и собственное везение.

Когда из беседки ему навстречу поднялся невысокий мусор с майорскими погонами, Сися понял, что везение закончилось. Возможно, теперь уже навсегда.

— На два слова, — сказал Азаркин. Вопросительной интонации в его голосе не было.

Сися заозирался было по сторонам, но быстро себя одернул — так делали только останавливаемые на гоп-стоп лоходромы, до последнего неспособные смириться с неизбежным. Опасаться было, собственно говоря, пока нечего: этот хищный жилистый майор ничем не напоминал тех колхозных ментов, которые могли бы его искать, и от которых Слава с такой легкостью ушел несколько дней назад (в его уходе не было никакой легкости, но Сися часто переигрывал этот эпизод в голове, с каждым разом ретроспективно добавляя себе всё больше молодецкой удали).

— Бурцева ты ебнул? — этот вопрос майор задал вполголоса, не отвлекаясь от возни с пачкой сигарет и зажигалкой.

Сися похолодел. Бурцев был, разумеется, Бурым — на районе не любили утруждаться придумыванием замысловатых погонял.

— А…

— Хуй на, — спокойно сказал мусор, убирая зажигалку в карман и выпуская Сисе в лицо облако дыма. Представляться он не спешил. — Да не ссы; знаю, что не ты. Там непонятно как-то. Судмедэксперт говорит, что сердце не выдержало. Я ему, в принципе, доверяю, но таких невыдержанных редко в закрытых гробах хоронят. Присядь.

Так и не сказавший с момента встречи ни одного членораздельного слова, Сися на ватных ногах прошел в беседку и криво, на полжопы, опустился на скамейку. Мусор вдвинулся следом — при всей внешней субтильности он сразу занял всё внутрибеседочное пространство. Мимо прошел кто-то из соседей, злорадно покосившись на разворачивающуюся сцену.

— А какие тогда ко мне вопросы? — огрызнулся Слава. Первый испуг прошел; он вдруг понял, что у старшаков, если они его сейчас запалят, могут возникнуть резонные претензии.

Не меняя выражения лица и снисходительного тона, майор Азаркин объяснил, чтó связывало его со Шварцем; почему роль Шварца теперь будет выполнять Сися; и что с ним, Сисей, будет, если он вздумает выебываться и/или относиться к своим новым обязанностям без должного рвения.

— …Фармацевту я брякну на днях, от него люди подъедут, передадут всё что надо. Э! Але!

Майор пощелкал пальцами перед остекленевшими глазами собеседника. Тот вскинулся и заморгал.

— Я… Я не умею, я же…

— Ну, еб твою, научись, — весело сказал Азаркин. — На кошках потренируйся. Здравия желаю!

Он выкинул окурок и пошел было прочь, но остановился на полушаге, что-то вспомнив.

— Слушай, Ситников, а что там, в Недвиговке, случилось? Ну так, между нами, девочками. Мне похуй, в принципе, просто с Бурцевым непонятка. А я непоняток, знаешь, не люблю.

Монотонный рассказ о порезанном Шварцем восьмикласснике на Азаркина впечатления не произвел, но происшествие в «Ниве» заставило майора навострить уши.

— …Бурый, то есть Бурцев, сначала понес хуйню, а потом стал биться о сиденье. А Шварц тоже стал говорить хуевым, ну, странным голосом, отпустил руль, мы и размотались.

— Секунду. А Бурцев тоже как-то не так говорил до этого?

Сися замешкался. В пересказе всё это звучало бредом сумасшедшего, но он не мог заставить себя не только врать майору, но и умалчивать о наиболее диких подробностях случившегося.

— Голос был… Они как будто одним голосом говорили.

— Одним голосом, — задумчиво повторил Азаркин, закуривая очередной «честерфильд». — Я понял. Точнее, нихуя по-прежнему не понял, но мы с тобой, Ситников, еще пообщаемся. Мы теперь будем часто видеться.

45

Русиста Олега Федоровича по прозвищу Аллигатор побаивались, но в целом уважали — он не беспредельничал, как Гитлер, но спуску никому не давал и никогда не позволял восьмиклассникам вывести себя из душевного равновесия. Редкие, зализанные назад пегие волосы, скуластое лицо, готовое оскалиться в хищной улыбке, чуть присыпанный перхотью коричневый костюм, пиджак всегда застегнут на все пуговицы, — Аллигатор не только выглядел, но и был человеком, способным быстро и жестко пресечь любую форму публичного неуважения к себе.

Больше всего на свете Олег Федорович любил две вещи — оставлять в тетрадях учеников длинные издевательские комментарии красной ручкой и давать заковыристые диктанты (первое часто являлось последствием второго). Пуху было нормально: в правилах русского языка он путался, но инстинктивно писал правильно и прекрасно воспринимал тексты на слух. Отбив заковыристую подачу Аллигатора («…сказала Ольга Николавна», — очевидно было, что писать надо «Ольга Николаевна», с буквой «е») и подождав, пока учитель пройдет мимо, Аркаша осторожно огляделся. Крюгер пыхтел рядом, что-то лихорадочно зачеркивая в похудевшей и растерзанной общей тетради. Новенький, сразу после (ебучего) Танаиса пересевший за парту к Шаману, обеспокоенно косился на соседа: тот невидящими глазами смотрел на чистый листок и побелевшими пальцами сжимал ручку. Ни одного слова диктанта он так и не написал.

Пух вздохнул. Всё это было неприятно, но предсказуемо. Кто вел себя странно и дико, так это Питон.

Подозрительно быстро излечившийся от своего хронического насморка, Питон что-то резво писал на листке вслепую — взгляд его был направлен на