Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

— Может, он вообще, понял, помер, — сказал Крюгер. — Вот было бы заебись!

— Фу, что ты говоришь! Нельзя так!.. Хотя там как-то непонятно, — Пух настороженно оглядывался — Новым поселением его постоянно пугали родители; похоже было, что не зря. — Я слышал, как Аллигатор кому-то в коридоре рассказывал. Вроде один насмерть, один в коме, а еще один вообще в порядке, даже не поцарапался особо. А кто, что — он не говорил.

Новенький промолчал. Вся эта затея с провожатыми ему не нравилась, но отговорить Пуха с Крюгером было невозможно — каждый день после школы они вели его, как собачку, на 5-ю линию, оставляли у обгоревшего дома и отправлялись восвояси. На резонные вопросы Степы, чем они смогут помочь, если ненавистный Шварц действительно уцелел в аварии и поджидает его у дома, Аркаша повторял свою дурацкую присказку «один за всех и все за одного», а Витя просто делал вид, что ничего не слышит.

Нахаловка притихла. Не лаяли псы, не лаялись местные жители, окна в домах были закрыты. Даже Бычиха уже несколько дней не орала на Быка, что стало беспокоить Новенького — он уже подумывал постучаться к соседям и спросить, не случилось ли чего.

Степа поежился — кажется, с самого Танаиса он не мог согреться.

— Как пузо, Новый? — спросил Крюгер. — У меня, понял, вообще сразу нога прошла. Кровянку смыл дома — а там и нет ничего!

Тот отмахнулся: сначала было не до пореза, нужно было успокаивать ничего не понимающую Бабу Галю и кормить несчастную Машку, а потом, уже под утро, когда он заставил себя осмотреть рану и хотя бы намазать ее йодом, оказалось, что мазать нечего. О случившемся напоминала лишь тонкая розоватая полоска; видимо, рука Шварца дрогнула. А может, и не собирался отморозок его по-серьезному резать — так только, хотел припугнуть. Но потом Степа вспомнил багровый румянец на безносом лице, страшные слова про «научить», пустые оловянные глаза своего обидчика, — и понял: ему просто очень сильно повезло.

— Как там Саша, интересно? — сказал Пух. — Надо его навестить!

— Отстань от него. Он…

Степа поискал нужные слова — и не нашел. По своему опыту он знал, что Шаман сейчас в аду — если с его братом что-то случилось (а с ним, скорее всего, что-то случилось — иначе бы недоделки не осмелились на них напасть), то помочь Саше ничем нельзя. Нужно дождаться, когда боль начнет терять остроту: совсем она не пройдет (как он подозревал, до конца жизни), но со временем желание выть и сдирать с себя кожу сменится бесконечным колючим отупением, как будто голову набили стекловатой. Вот тогда и нужно будет спешить на помощь, а до тех пор…

— А Питон-то, по ходу, окончательно ебнулся после этого всего, — сменил тему Крюгер.

Чупров действительно за прошедшую с окончания экскурсии неделю очень изменился. Идиотских шуток он больше не шутил, к одноклассникам не докапывался, перестал даже шмыгать носом — и Пух поначалу никак не мог сообразить, чтó изменилось в привычном звуковом фоне 8-го «А». Часами Питон странно лыбился, оглядывая класс; учителя, будто сговорившись, перестали к нему обращаться и тем более вызывать к доске. Вокруг Чупрова образовалась мертвая зона.

— Да тут… э-э-э… ебнешься, — матюкаться Аркаша не любил и не умел, но тут никак иначе сказать было нельзя. Развивать тему он не стал.

Возвращения с экскурсии он очень боялся — было очевидно, что мама с папой давно не находят себе места, обзванивают больницы и морги (всех знакомых и милицию они до этого момента уже должны были успеть обзвонить), пьют валидол и заламывают руки. Как объяснить свою порезанную руку, изгаженную одежду и вообще всю ситуацию, он понятия не имел; поездка в лифте на четвертый этаж была самой долгой в его жизни.

В реальности всё оказалось куда более странно: мама с папой напряженно смотрели срочный выпуск новостей (до топтавшегося в прихожей Аркаши доносились слова «Черномырдин», «освобождение от должности» и «экстренный указ») и на его появление откликнулись неопределенными приветственными звуками.

Пух поначалу испытал облегчение, но сразу же страшно обиделся: ничего, что на него дважды за день было совершено вооруженное нападение?! Он демонстративно покряхтел и даже немного застонал, но родители не отлипали от телевизора — только профессор Худородов зачем-то попросил сына передать привет родителям Крюгера. Ну и ладно! Сами еще потом пожалеют! (О чем именно мама с папой должны были пожалеть, Аркаша еще не решил.)

— Васильевна с физруком воообще заболели, — заметил Новенький.

— Ага, заболели, — саркастически передразнил Крюгер. — Стаканыч, понял, стопудэ синячит. А Васильевна, по ходу, просто дома чаи гоняет — завучиха сказала, что она в отпуске.

— В отпуске по состоянию здоровья, — уточнил Пух. — Это и значит, что она заболела.

Никто из них не знал, что еще в Танаисе у исторички произошла серия микроинфарктов, и сейчас их учительница лежала в стационаре кардиологической больницы Железнодорожного района. У врачей было также подозрение на инсульт — соответствующих симптомов не было, но Ольга Васильевна перестала разговаривать.

Про Степан Степаныча, правда, Крюгер попал в точку — физрук страшно, по-черному запил, чего никогда раньше себе не позволял. Ну, почти не позволял: пил он с удовольствием и регулярно, но понемногу — там сто грамм, тут пятьдесят…

— Всё, пришли.

Новенький всё еще стеснялся развалины, в которой они с бабушкой жили, и постоянно норовил распрощаться с друзьями пораньше.

— Попизди еще, — хмыкнул Крюгер, дал Степе несильный дружеский поджопник и рванул вперед. — Кто последний до хаты, тот лох!

Новенький, который всегда велся на такие заходы, припустил за Витей. Пуху никуда бежать не хотелось, но оставаться одному посреди кромешной нахаловской тьмы хотелось еще меньше, поэтому он сказал себе, что никакой он не лох, в детских соревнованиях участвовать не будет, а просто чуть ускорит шаг.

Пух побежал за друзьями, задыхаясь и сопя. Оставаться в темноте одному не хотелось так сильно, что друзей он в конце концов догнал (не забыв мысленно поставить себе пятерку по физкультуре).

5-я линия встретила их приглушенным криком Бабы Гали.

— Степа! Степа!.. — неслось из обгоревшего дома.

Пух замер. Побледневший Новенький трясущейся рукой потянулся к дверной ручке. Крюгер оттолкнул его, дернул дверь и ворвался в комнату.

— Степа-а-а! Степа-а-а! — доносилось из темноты. Бабушкин голос звучал хрипло — кричала она, видимо, давно.

Новенький грохнул кулаком по выключателю.

Кроме лежащей в кровати Бабы Гали и забившейся от страха в угол кошки, дома никого не было.

— Ба, что случилось?! Я здесь! Что такое?!

— Степа, кого ты привел?! — бабушка не переставала