Царь нигилистов — 3 - Наталья Львовна Точильникова

это «до особого распоряжения» неприятно режет слух.

Под звон ключей и лязг замка Саша вспомнил о том, что именно сюда после Сенатской площади свозили декабристов. Правда, гауптвахта тогда была переполнена, и кое-кому пришлось спать на диване, подложил под голову свернутый мундир генштаба.

Для них все только начиналось. Впереди было три десятилетия мытарств: с 1825-го до амнистии Александра Второго в 1856-м. Только тогда они смогли вернуться домой. Те, кто в живых остался.

Дверь камеры открылась, и он шагнул внутрь.

Помещение было довольно пустым. Железная кровать, установленная перпендикулярно стене, рядом привинченный к стене маленький столик, в углу у двери умывальник системы «в деревне у бабушки» и под ним — ведро. И, в общем-то, и всё.

Из хорошего: высокое узкое окно. Не под потолком, на вполне нормальной высоте от пола, так что можно в него заглянуть. Ну, да, это первый этаж, не подвал. И как тюрьму это место не строили — обычное дворцовое помещение.

Стекло не закрашено непрозрачной краской, как в советских и постсоветских тюрьмах, хотя и забрано решеткой. Окно выходит во двор. Там, конечно, караульное помещение и конвой, зато и снег, и фонари и светятся окна противоположного корпуса дворца.

На столе горит свеча и лежит книга. Саша подошел ближе и прочитал название. Библия. На французском.

Он услышал скрежет ключа в замке и обернулся на звук.

От своих подзащитных там в будущем он слышал рассказы о шоке, который испытывает человек, которого впервые закрыли.

Ну, что? Есть шок?

Там в камерах круглые сутки горит свет, здесь одна свеча на столе, и неизвестно, выдадут ли другую. И из угла у двери, что полностью скрыт в тени, доносится какой-то шорох. Мыши?

Без паники.

Ну, есть шок. Продолжаем ставить эксперименты на себе.

Он повесил ментик на спинку кровати. Очень не хватало стула. Зато на кровати матрас, даже довольно пухлый, подушка, одеяло и чистое бельё.

Потрогал матрас. Кажется, сено. И даже слегка пахнет сеном. Это лучше, чем парашей.

Как Саша читал в воспоминаниях квартировавших здесь декабристов, они жаловались на смрад. Причем лично Николаю Павловичу. Прямо на допросах.

«Что делать! — отвечал царь. — У всех так. Это случайно и временно». В общем, он же не виноват, что их тут столько понаехало.

Против ожиданий было довольно тепло. Еще проходя коридором гауптвахты, он заметил склад дров в каморке за стеклянной дверью. Значит, топят печь.

Но как решать проблему сортира было непонятно. Очень бы не помешало после многочасового допроса у царя. Он подозревал, что ведро под умывальником и есть параша, но очень не хотелось доводить воздух в помещении до декабристского состояния.

Саша сел на кровать и раскрыл Библию. Язык был сложноват для его уровня. Очень не хватало французско-русского словаря.

Странно, там в будущем для него вообще не было проблемой спросить, где туалет. И тут вдруг казалось жутким унижением.

Он услышал скрип и хлопок за спиной и обернулся.

Окошечко в двери камеры открылось, оттуда ударил сноп света и показалась усатая физиономия гренадера. Из будущего Саша отлично помнил, что на уголовном жаргоне эта вещь называется «кормяк». Но очень не хотелось применять этот термин к отверстию в благородной дубовой двери.

— Ваше Императорское Высочество! Берите хлеб и квас.

— Благодарю, — сказал Саша.

Встал, подошел к двери.

— Простите, а здесь есть ватерклозет? — поинтересовался он.

— Да, — кивнул солдат.

— Можно меня туда отвести?

Гренадер задумался.

— Обещаю никаких попыток к бегству не предпринимать.

— Вообще-то, у вас есть ведро.

— Понимаю, но это не лучший выход.

— Хорошо, я у командира спрошу.

Саша принял из рук тюремщика порезанный хлеб на тарелке, кувшин с квасом и кружку, и кормяк закрылся.

Отнес еду на стол, в камере запахло хлебом. Есть и пить хотелось ужасно.

Но окошечко снова открылось.

— Пойдемте, Ваше Императорское Высочество!

Саша несколько забеспокоился за сохранность хлеба от мышей, но пошел.

И его выпустили в освещенный масляными лампами коридор.

Предпринимать какие-либо попытки к бегству казалось довольно тухлым делом: из дворцовой роты здесь дежурило по крайней мере отделение. И всё отделение дружно поднялось на ноги.

Когда Саша приходил куда-нибудь с Никсой, он считал, что встают перед Никсой, поскольку тот цесаревич. Когда он шел с Гогелем или Зиновьевым, то считал, что встают перед ними, они же генералы. То есть для всех почти старшие по званию.

Только теперь он постиг истину. Кроме него здесь вставать было положительно не перед кем.

— Мой арест не отменяет обязанности передо мной вставать? — спросил он.

— Никак нет, Ваше Императорское Высочество! — отрапортовал унтер-офицер.

— Садитесь, господа, — сказал Саша. — Устанете каждый раз вставать.

Гренадеры переглянулись. В воздухе повисла странная тишина.

— Я что-то не так сказал? — спросил Саша. — Говорите прямо, я исправлюсь.

— Ваше Императорское Высочество! «Господин» можно обращаться только к нашему командиру Егору Ивановичу, — заметил пожилой гренадер с седыми усами и бакенбардами.

И посмотрел в сторону унтер-офицера.

— Потому что у нас Золотой роте унтер-офицер равен армейскому поручику. А мы простые люди, какие мы господа?

Темно-зеленая форма дворцовой «золотой» роты, красный лацкан с золотым шитьем, золотые погоны, а на груди четыре солдатских георгиевских креста.

— Не надо над нами так издеваться, — упрекнул солдат.

— О, Боже! — воскликнул Саша. — Меньше всего хотел вас обидеть. Простите великодушно!

— Конечно, — кивнул гренадер.

И чуть не прослезился.

Ватерклозет здесь оказался такой же системы, как в Александрии и всех царских дворцах. И с таким же звуком.

В общем-то, важно было не столько избежать вони в камере, сколько наладить коммуникацию с охраной. Вроде, начало получаться.

— Ваше Императорское Высочество, у вас жалобы и просьбы есть? — спросил унтер-офицер, когда он возвращался обратно.

— Да, Егор Иванович, — сказал Саша. — Французско-русский словарь, письменные принадлежности, пару запасных свечей и стул, если можно.

Унтер, кажется, несколько смутился обращением, но возражать не стал.

— Свечи сейчас, — пообещал он. — Про словарь и письменный прибор передадим. А стул не положено.

— Не положено, так не положено. Беру свои слова обратно.

Он вернулся в камеру. Налил кваса, и его запах смешался с запахом хлеба. И это было прямо замечательно. Квас отличный и хлеб вполне, мыши не добрались. Вспоминалась картина «Всюду жизнь».

Минут через десять прибыли свечи.

Спать в таких местах невозможно. И дело не в набитом