У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

Сергей Андреевич посмотрел на нее и рассмеялся.

- А чего вы смеетесь? — она подвинула к столу табурет, тяжело села, оказавшись совсем рядом с Сергеем Андреевичем. — Вы разве не гордитесь Родиной... партией и правительством?

Продолжая смеяться, Сергей Андреевич отрицательно замотал головой.

- Да вы что? — она сделала страшные глаза. — И не боитесь? Интересно, вы со всеми так откровенны или…

- Или... — кивнул Сергей Андреевич, перестав смеяться.

- За что же ко мне такое доверие?

- А за красивые глаза, — усмехнулся Сергей Андреевич.

- По-вашему, они у меня красивые? Они вам нравятся? — растягивая слова, проговорила Нина Аркадьевна и подумала: «Боже мой, какой дешевый флирт... какая пошлятина!» Сергей Андреевич, видно, прочитал ее мысли, а может, и сам подумал о том же — слишком уж все выглядело откровенным. Долго и серьезно он смотрел на нее, словно изучал пришедшую на прием больную. — Может, я вам... вот нравлюсь... ну, как женщина... — Она поперхнулась дымом и закашлялась, согнувшись над столом, зажимая рот рукой. Сергей Андреевич продолжал молча смотреть на нее, курил и барабанил пальцами левой руки по столу. Нина Аркадьевна наконец откашлялась, перевела дыхание. В уголках глаз у нее стояли слезы.

Она смотрела на Сергея Андреевича и все поняла, и он все понял без слов — такое часто бывает между людьми, хорошо понимающими друг друга. Нина Аркадьевна как-то вымученно, жалко улыбнулась, встала, тряхнула головой — волосы, завязанные в узел, рассыпались по плечам.

- Вы правы, Сергей Андреевич, все это... ужасная пошлятина... извините. — Она медленно пошла из кухни, дошла до двери и вдруг решительно вернулась, забрала коробку с папиросами, остатки коньяка: — Вы ведь один не пьете?

- Как-то не приходилось... — он с улыбкой пожал плечами. — Спасибо вам, Нина Аркадьевна, спасибо.

- За что? — жалковато улыбнулась она. — Бросьте вы…

- За угощение... за разговор... Последнее время, знаете ли, редко с кем удается поговорить.

Чтобы муж не заметил, она спрятала папиросы в карман халата, повертела в руке коньяк.

- Допьем, что ли?

- Нет, нет, а то действительно... вам от мужа достанется. Ни к чему это, честное слово. — Он смотрел на нее просто и открыто, слова его не подразумевали ничего, кроме того, что обозначали, и она подумала, как с ним легко и хорошо разговаривать. Наверное, можно говорить о самом для тебя важном и больном, и он не переиначит твои слова в похабель, не растреплется друзьям-приятелям, не использует их в своих корыстных целях.

И все же она спросила, но не то, что хотела спросить:

- Вы за меня переживаете или... за себя?

- Конечно, за вас. Что мне за себя-то переживать?

- Спасибо... — Она пошла снова к двери, на пороге остановилась, спросила с улыбкой: — Вы не против, если я еще раз... приду к вам ночью?

- Если с коньяком, то милости просим в мои апартаменты! — Сергей Андреевич царственным жестом обвел полутемную кухню, захламленную тазами и шкафами, столами, алюминиевыми ваннами, кастрюлями, табуретками, столами под обшарпанными, изрезанными ножами клеенками, с почерневшим от копоти потолком, с грязными, не мытыми еще с зимы окнами.

Нина Аркадьевна вернулась в комнату, поставила в буфет бутылку с остатками коньяка, посмотрела на спящую Лену в другой комнате, вернулась в первую комнату, и снова ей сделалось так одиноко, так стало жалко себя, что захотелось плакать. «Все мужики такие, — подумала она с неожиданной злостью, — бараны самоуверенные... женщина передом как подстилка ложится, а ему — до лампочки. А еще роман сочиняет, дурак говенный. И жена у тебя... дура стоеросовая. Какой такой роман с этой дурой сочинить можно? А ведь он такой же заброшенный дурачок, как и я... и прислониться ему не к кому... и друг к дружке не прислонимся, разных полей ягоды. Э-эх, ушла бы к чертовой матери, а куда? И что я одна буду делать? На что жить? Ленку кормить? Привыкла в теплом хлеву к сытной похлебке, э-эх, сама ты себя погубила, Нинка, дура ты, дура, оглобля! А теперь вот близок локоток, а не укусишь...» Она поднялась, подошла к кровати, на которой спал Игорь Васильевич, сбросила халат, легла с краю и с такой силой ткнула мужа в бок: «Разлегся тут, боров!», что Игорь Васильевич охнул во сне, проснулся, очумело захлопал глазами:

- А? Что? Ты чего, Нина?

- Ничего, дрыхни... — Она повернулась к нему спиной, поджала озябшие босые ноги и закрыла глаза…

...Милка вернулась к Гаврошу, и Робка сделался словно замороженный. Он замкнулся в себе и перестал ходить даже с близкими дружками Богданом и Костиком, просто сторонился их. Он теперь привык много времени проводить в одиночестве. И дома бывал мало.

Люба заметила перемены в сыне, но причину не понимала и потому стала выяснять у Богдана.

- Что с Робкой?

- А что?

- Ходит, будто его пыльным мешком ударили.

- А я почем знаю? — пожимал плечами Богдан и отводил глаза.

- Знаешь, обормот, знаешь! Давай говори, что натворили?

- Кто?

- Кто, кто! Пушкин! Говори давай, не виляй хвостом! Что случилось?

- Ну влюбился человек... — Богдан опять пожал плечами. — Чего тут такого особенного?

- Влюбился? — Люба обалдело уставилась на Богдана, некоторое время молчала, переживая услышанное. — В кого?

- Там... в одну шалаву…

- С вами в одном классе учится?

- Да нет…

- В параллельном? Ну что ты выдавливаешь из себя в час по капле! Говори давай, а то уши надеру! — стала злиться Люба. — Как ее зовут?

- Ну Милка…

- Милка... — растерянно повторила Люба, словно пробовала имя на вкус. — Милка... Красивая? Блондинка, брюнетка?

- Блондинка... Вы у него спросите, он лучше расскажет. — Богдан хотел уйти, но Люба взяла его за руку:

- Ты только не выдавай меня, ладно? Что я тебя расспрашивала.

- Это вы меня не заложите, — ответил Богдан. — А то я вам рассказал. Пойду я, тетя Люба.

- Милка... — задумчиво пробормотала Люба, оставшись одна, и улыбнулась. — А что, это хорошо, что женихаться стал, может, в разум войдет?

Мимо Любы промчалась Лена с ранцем за спиной и черным скрипичным футляром в руке. Две остренькие косички воинственно торчали в стороны. На ходу она напевала:

- Берия, Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. Растет в Тбилиси алыча, но уж теперь не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михалыча-а…

Следом прошаркал по коридору заспанный Егор Петрович с полотенцем, переброшенным через голое плечо.

- Здорово, Люба... — буркнул он, скрываясь в кухне.

А Лена открыла входную дверь, обернулась и с любопытством звереныша посмотрела на Любу. Взгляд ее красноречиво говорил: «А я про тебя что-то знаю…

А я все видела...» Люба почувствовала на себе ее взгляд, повернула голову. Взгляды их встретились, и Лена коварно, тонко улыбнулась и выскочила на лестничную площадку. Сердце Любы обдало холодом. «Ах ты, змеючка... — молниеносно пронеслось в голове. — Смотрит, будто все знает... А может, и вправду знает? Да откуда? А может, видела? Подсматривала?» Люба решительно отогнала нехорошие мысли и пошла на кухню. Шипели газовые конфорки, у плиты возилась Нина Аркадьевна, мрачная, растрепанная. Егор Петрович умылся и приготовился завтракать. Зинаида накладывала ему в тарелку жареной картошки, две котлеты. Люся за своим столом крошила большим ножом капусту.

- Люсь, Сергей Андреевич уже ушел? — спросила Люба.

- Давно уж. У него сегодня дежурство в поликлинике. А что, Люба?

- Да бабка опять чего-то хандрит, на сердце жалуется. — Люба сняла с плиты кастрюльку с гречневой кашей, выл ожила в тарелку, налила молока из бидона, понюхала молоко, поморщилась. — Черт, когда ж оно скиснуть успело? Вот зараза, только вчера купила!

- Я вон капусту купила, а она уже квашеная, — отозвалась Люся, — половину выбрасывать. Вредители чертовы, пересажала бы всех торгашей проклятых! В это время на кухню вышла кассирша Полина.