Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Айседорой закрепилось прозвище Дунька-коммунистка. Луначарский вынужден был упомянуть о случае в особняке Наркоминдела в статье «Наша гостья»: «Дункан, приглашённая нашими товарищами-коммунистами на одно маленькое, так сказать, семейное торжество, нашла возможным отчитать их за недостаточно коммунистические вкусы, за буржуазную обстановку и вообще за несоответствие всего их поведения тому огненному идеалу, который она рисовала в своём воображении»[41].

Заканчивалась статья дифирамбами в честь великой танцовщицы: «Дункан назвали царицей жеста. Но из всех её жестов этот последний – поездка в революционную Россию – самый красивый и заслуживающий наиболее громких аплодисментов».

На комплименты наркома просвещения Дункан не купилась, своё отношение к новым хозяевам России определила твёрдо и навсегда. Вернувшись через три с половиной года в Европу, прилюдно на своих выступлениях говорила:

– Я из Москвы, где я честно разыскивала большевиков. Я встречала их в Париже, в Нью-Йорке… но в Москве я не встретила ни одного большевика.

«Так уж сразу определилась в отношении большевиков, имея пять классов образования?» – усомнится иной читатель. Да, Айседора Дункан была не только великой танцовщицей (чему её, кстати, вообще не учили), но и умной, начитанной женщиной. Она плодотворно общалась с выдающимися представителями мировой культуры и мысли, интересовалась социальными вопросами и глубоко вникала в проблемы, связанные с пороками политического устройства общества. Показателен в этом плане следующий случай из её жизни.

– Я открыла крышку, – вспоминала Дункан, – и вдруг увидела, как по стенкам сундука побежал огромный паук. Я так испугалась! Сдёрнула туфлю и одним ударом убила его. Это было одно мгновение! И вот я думаю. В этом сундуке, может, родился и годами жил паук. Это был его мир, чёрный и тёмный, стихии света паук не знал, его мир был ограничен углами и отвесными плоскостями. Но это была его вселенная, за которой не было ничего, или было Неизвестное. Паук жил в этом мире, не зная, что весь он – только шляпный сундук какой-то Айседоры Дункан. И вдруг в этот мир хлынуло что-то невиданное, непонятное и ослепляющее! И тут же наступила смерть! Этой высшей невозможной силой, принесшей ему внезапную смерть, была я. Тем неведомым в жизни, которое люди принимают за Бога. Может, и мы живём в таком шляпном сундуке?

Каков размах мысли? От паука – к Богу и нам смертным. И многих ли подвигнет к размышлению столь заурядный бытовой случай?

Дом Балашовой. После неожиданного выступления Дункан на вечере советской элиты ни о дворце в Ливадии, ни о тысяче учениц разговоров уже не было – ограничились четырьмя десятками и зданием на Пречистенской, 20. Двухэтажный особняк в своей основе сохранился с начала XX столетия. Внутренняя и наружная перестройки проводились в нём миллионером А.К. Пушковым в угоду своей жене, примабалерине Большого театра Александре Балашовой. Эти перестройки превратили огромный дом в роскошный особняк, который начисто утратил классические черты и получил у москвичей известность как дом Балашовой.

Дом Айседоры Дункан

Вход в особняк обрамляли две приземистые колонны, в небольшой нише – тяжёлая дубовая дверь, в нижнем этаже – вестибюль с четырьмя мраморными колоннами и двумя большими мраморными скамьями, спинки которых украшены барельефами нимф и сатиров. Широкая мраморная лестница вела в холл, стенки в нём были расписаны под гобелены, а потолок украшен шестью панелями, на каждой из которых – фигурка одного из античных богов.

Из холла можно было попасть в будуар и спальню бывших хозяев. Будуар был декорирован в стиле Людовика XV, стены его некогда украшал дорогой узорчатый шёлк оливковозелёного цвета. Он был примечателен двумя особенностями. Первая – большое зеркало, увитое позолоченными купидонами и завитушками в стиле рококо; вторая – огромный изящный канделябр из саксонского фарфора. Потолок был расписан цветами и украшен позолоченной лепниной.

Обширная спальня – 135 квадратных метров. Огромный балдахин венчал наполеоновский орёл свирепого вида. Из спальни наружу вели три массивных двери красного дерева. На каждой двери было по шесть панелей. Верхние панели украшали бронзовые орлы, средние – медные медальоны с Наполеоном и Жозефиной, нижние – буква «Н», окружённая медными венками.

Остальные помещения особняка заселяли простые смертные, получившие жильё после революции. Их постепенно выселяли, освобождая залы и комнаты для школы Айседоры Дункан. Когда дом был полностью избавлен от посторонних лиц, Айседора потребовала обещанных ей детей. Вместо них прислали: двух швейцаров, двух горничных, двух секретарш, двух машинисток, двух поваров и так далее. Пока не было детей, проявить себя смогли только последние.

Все в столице сидели на пайках, Айседора и Ирма Дункан как артисты имели пайки работников умственного труда. Раз в две недели Жанна ходила в Кремлёвский распределитель, чтобы получить: белую муку, паюсную икру, чай и сахар. На следующий день устраивался «вечер с блинами». Приходили полуголодные артисты, поэты и художники. Через три-четыре часа весь запас муки и икры истощался.

Вне блинных дней питались картошкой, в приготовлении которой повара проявляли верх кулинарного искусства. К столу на серебряных тарелках, украшенных гербами, подавался картофель жаренный в масле («соте»), картофель «Новый мост», картофель «Лионский», картофель «Булочник», крестьянский жаренный в духовке, отваренный на пару, пюре на козьем молоке. Когда профессиональные способности поваров иссякли, они приносили к столу на серебряных блюдцах картошку в мундире.

– В первые месяцы пребывания Дункан в Москве к ней захаживали Л.Б. Красин, А.В. Луначарский и Н.И. Подвойский. Для Леонида Борисовича Айседора исполнила танец под музыку Шуберта «Ave Maria».

– Эта возвышенная и трогательная поэма о материнстве была её первым танцем в новой студии, ритмическим посвящением школе Айседоры Дункан, – говорила Ирма.

В этот период артистка создала два новых танца на музыку Скрябина. Та же Ирма вспоминала:

– Когда она показала их нескольким друзьям, все были потрясены. В этих двух этюдах русского композитора танцовщица старалась выразить весь ужас перед страшной безжалостностью голода, который свирепствовал в Поволжье. Такая повелительная, горькая и страшная сила была в этих танцах, что они могли бы тронуть сердце самого твёрдого и непреклонного врага Советской России.

Но главным для Дункан была школа. «Я хочу только чёрны хлеб, чёрны каша, но тысячу детей и большой зал», – повторяла она не раз. В газете «Рабочая Москва» было дано объявление о наборе сорока учениц (в примечании указывалось, что предпочтение отдаётся детям пролетарского происхождения). Айседора взяла бы и больше, но планы в отношении тысячи единиц оказались для советского правительства непосильными. И Дункан была вынуждена согласиться с Луначарским, что лучше небольшое начинание, чем ничего.

Знаковая встреча. Наслушавшись разговоров об американской диве, Есенин возжелал познакомиться с Дункан. Как-то услышал, что она гуляет в саду «Эрмитаж», и на