Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

бревнами. Дом полутораэтажный — нижняя половина в подвале; сразу от него, за нужником, круто уходил изрытый песчаный обрыв к воде.

Бывал давно в этом доме. Низ занимает старший брательник с семьей. Вырытые в земле ступеньки стоптались. Удобно, наверно, в гололедицу и в дождь: съезжай на подошвах прямиком в щелястую расхлябанную дверь. В чулане нашарил дверную скобу. Со свету темно и в комнатке; приморгался: мальчонка, лобастый, курносый. Сосет грязный палец, глядит без любопытства, насуп-ленно.

— Витька? Ну, здорово… Дядька твой я, Иван.

Схватил племянника под мышки. Беда, подкинуть некуда, потолок темя давит.

— Недоверчив, однако, ты, парнище.

— Кто те знает, можа, ты вовсе большевик…

Озадаченный, поставил на ноги, хрипловато спросил:

— А что… большевикам ходу до вас нету?

— Чего выдумал… Их вона юнкера с ружжами вылавливают на обрыве да в тюрьму.

— Погоди, погоди, парень, — Иван вытащил из-под стола табуретку, но не сел, положил кепку. — За какие такие грехи в тюрьму их, а?

— Смуту поразвели скрозь. С войны тикают, герману продались… Из-за большевиков в городе и хлеба не достукаешься, очередя страшенные.

Заглянул робко Иван в другую комнатку. Свету больше, пригляднее: на оконцах марлевые чистые занавески, кровать железная, покрытая тканевым одеялом. Люлька, подвешенная на ремнях к крюку в потолочном бруске. Пестрой шалью завешена; махорчатые концы спускаются до земляного пола. Отогнул край: маленький. Нос пуговкой, сопит, как поросенок.

Витька потащил за полу в прихожку. Теребя старый отцовский картуз, повелел:

— Коли ты тот самый дядька Ивашка, про какого тятька сказывали, доглядай тут за малой. Она не дюже из шумливых. Только ты ей рожи корчи, как проснется, да пострашнее. Она любит. А я во как должен отлучиться… Де-ла.

Из чулана прокричал:

— Маманька вот-вот возвернется, стирку полощить у Волги.

Оглушил племяш обухом; такое, хоть ноги уноси. Причесываясь костяной расческой, оглядывал сумеречные углы комнатки. Куда же он попал? К родному брату не то в охранку? Из тайника в пиджаке достал наган; перекладывал его озадаченно с ладони на ладонь, вроде взвешивал.

В чулане загремела порожняя цибарка, гупнуло об землю — поставили тяжелое. Догадался: братнина жин-ка, Настя, вернулась. Сунул наган в карман, присел на табуретку.

Вошла низкорослая, располневшая женщина в мужниной исподней сорочке с подвернутыми выше локтя рукавами; охапка каштановых волос подвязана цветастой тряпочкой. Вытирая о передник мокрые руки, пучила со света глаза.

— Ну-ка, где он тут, дядечка?

Иван встал невестке навстречу.

— Витька попался под ноги… Кричит, ступай, там дядька объявился, Ивашкой кличут. Где ж… Каким ты его видал? Титьку таскал еще. И не знает… Видимся-то не густо. Хотя бы писал, что ли? Чай, грамоту постиг, не то что мы…

Обхаживала Настя деверя; дивилась доброй одежде его, благородному обличию. Удивления не скрывала, ахала:

— Пригожий та ладный. Вылюднял ить, а? А из Воронежу явился. Бирючей своих, господи… Глядеть было жалко: оборванный, сопливый… Одних вош обобрала! Вспомню, волосья дыбом становлются. А зараз? Ужли до сей поры байбаком ходишь, а?

Неловко усмехаясь, Иван пожимал плечами: сама, мол, видишь, хожу.

Спохватилась, приглашая в светлую половину:

— Чего мы тут-то. Разве негде посидеть? Проходи, проходи. У нас еще один житель, — указывая глазами на люльку, зашептала — В аккурате нашлась в день, как Николашку спихнули. Думка промеж собой была, Революцией наректи. А учинилась страсть — оторопь взяла. Ага! И хозяин, кажись, наш на порог, Андрей Палыч. То-то возрадуется гостю! На днях сказывал: ни слуху ни духу от брательника, кабы не сгинул где в туретчине той клятой…

Выглянула Настя за дверь.

— На рыбалку в ночь плавал, на Косу. Прихворнул он нонче у нас… — Вздохнув, поведала — Неладное с ним творится. Не сознается, но я-то чую: в грудях подкатывает, печет. Стонет по ночам. И кашель…

Братья встретились тепло, без слов. Обхватившись, долго стояли. У старшего слезы навернулись; пряча глаза, вышел в чулан, позвал за собой жену; во весь голос наказывал:

— Настя, чисти рыбу… Жарь. А я — в монопольку. Аль не видишь, брательник приехал?

Иван сходил на Волгу, искупался. Невестка успела управиться. Стол собрали на чистой половине. Семейная сковородка рыбы, залитой помидорным соусом; уха по тарелкам. Хлеб пшеничный, доброй выпечки, ломтями.

Брат уже за столом; кряхтя, возился с бутылкой. Вполголоса крестил черным словом монопольщика Левку — крепко, жид, заливает бутылки, как вроде не сургучом, а железом. Настя кормила грудью дочку. Раздразнив безмолокими дойками, сунула ей в рот марлевый узелок.

— Так-то оно надежнее… с «родной мамочкой». А я — двоюродная.

Пряча в пазуху отвисшие, пустые груди, подмигнула деверю простовато.

— Молоко пропало, усохло… Жовку приспособили. «Родной мамочкой» кличу. Ишь, хомяк, слушает, об чем говорю.

Приглаживая волосы, Иван мельком оглядывал брата. Не отличался он ростом, а теперь и того меньше стал; какой-то головатый, короткошеий, с раздавленными кистями рук, густо поросшими желтым волосом. Переняв взгляд, смущенно потупился, ощутил сосущую жалость к нему. Тусклые глаза