Рассказы - Лазарь Осипович Кармен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ефрем кивнул головой и запел:
Гармоника злаченая,
А подати не плаченыя.
Бот вам, девки, рупь на мыло!
Расскажите, что там было!
Проклятая молотилка,
Загрустила моя милка!
Прощай, гуляй, я уеду,
Не увидишь мого следу…
— Стой! — воскликнул возбужденно Барин. — Я петь буду.
Ефрем замолчал, а Барин затянул:
Мой милашка хорош,
Был на писаря похож.
Он не пишет, не марает,
На гармонике играет!
Не пиши ты, милка, письма,
Разошлися мои мысли!..
Барин пел, и на глазах у него наворачивались слезы.
— Довольно, будет! — Он глухо зарыдал.
Парень отложил тальянку и спросил:
— Что ты?
— Ничего, вспомнил!.. Эх! Любил я эти песни! Сядешь, бывало, вечером на краю усадьбы. У ног твоих дорога винтом. Справа — деревня. Небо звездное, и кругом — тихо-тихо. Только из деревни плывут звуки. Пиликает на тальянке Митька — сын старосты, а Саша — дочь Прохора, прикладчица на всю деревню, — подпевает. Слушаешь, слушаешь, и на душе так хорошо, так покойно. Век бы слушал эту тальянку и Сашу… А хорошо, брат Ефрем, на деревне?!
— Ха-арошо! Что говорить! Только… — Ефрем вздохнул и мечтательно уставился перед собой в глубь трюма…
Несколько минут оба молчали.
Вдруг Ефрем почувствовал на своем плече руку Барина.
Он повернулся.
Глаза у Барина больше не слезились, и он тепло улыбался.
— Знаешь?! — воскликнул весело Барин.
— Что?!
— Кто старое помянет, глаз вон! Поцелуемся!
— Это можно! — улыбнулся Волк.
И они трижды и звучно поцеловались.
— Дай теперь слово, что пойдешь назад в деревню, — сказал Барин. — А то смолотит, право, смолотит. Тут у нас недолго. Помни!
— Помню, помню!
Ефрем хотел еще что-то сказать, но насторожился.
— Тсс!.. Это что шумит?
— Вода… Мы с тобой, брат, на пять аршин в воде сидим.
Ефрем посмотрел на Барина с недоверием.
— Не веришь?
— Н-не!
— А вот проткну борт, и нас затопит! — пошутил он.
— Нет, нет! — Ефрем побледнел и стремительно схватил его за руку.
— Трусишь?
Ефрем впрямь трусил.
Он поминутно вздрагивал и озирался, обуреваемый злым, щемящим предчувствием.
Холодный и пустынный трюм стал пугать его, и, наклонившись к Барину, он чуть слышно вымолвил:
— А страшно здесь! Ух, страшно! Как в могиле…
— Так и есть, могила, — подтвердил Барин. — Безымянная. Много здесь нашего брата легло. Прошлой неделей тут одного лесника насмерть задавило.
— Что ты? — содрогнулся Ефрем.
— Могила, могила! — продолжал Барин, — А знаешь, как зовут нас? Дикарями. Да, брат! Здесь люди совсем дикие. Без веры, без бога. Одна вера, один бог — водка… Ты пьешь?
— Нет.
— Будешь, — загадочно произнес Барин и замолчал.
Волку стало жутко.
Слова Барина поселили в нем страх.
«Так вот куда я попал?» — подумал он и стал беспомощно озираться.
Он оглянул все углы трюма, который после слов Барина показался ему еще мрачнее, с сильным биением сердца прислушивался к шуму и всплескам воды за бортом и, не зная, что предпринять, как выбраться из этой проклятой коробки, в бессилии оперся о свой крюк.
Через несколько минут трюм опять наполнился дикарями.
Они вернулись навеселе, и по всем их ухваткам заметно было, что они изрядно выпили.
Ефрем посмотрел на них с ужасом. Грязные, лохматые, с синими мешками у мутных, ввалившихся глаз, они производили впечатление настоящих дикарей. Они точно сорвались с какого-то неведомого острова.
— По местам! — раздался наверху голос приказчика, и прерванная работа возобновилась.
Вместо тюков, мешков и бочек теперь замелькали в воздухе пачки листового железа.
— Береги го-о-лову! — послышались частые окрики.
Эти окрики были необходимы, так как пьяные дикари бравировали и выказывали презрение к смерти. Они подворачивались под самые пачки, и пачки грозили сплющить их.
— Дикари, черти! — волновался наверху у люка капитанский помощник. — Сторонись!.. Разобьют вам пачки головы, а я потом отвечай за вас!
Дикари, однако, и в ус не дули. Один, самым невозмутимым образом растянувшись во весь рост на рогоже, дымил окурком. Пачки летели мимо, с грохотом ударяясь вершках в десяти от него. Его обдавало пылью, искрами, а он не менял своего положения и продолжал дымить, не сводя насмешливых глаз с помощника.
Другой, выкруглив спину, точно желая дать пачкам перерезать себя надвое, возился с ногой.
— Вот я вас!.. Господи! — продолжал стонать помощник.
— Ну, чего раскаркался?
— Ишь, заботливый нашелся!
— Пусть покалечит! Тебе какое дело? — огрызались и подтрунивали дикари.
Работа кипела. Слова глохли в невообразимом стуке парового крана и благовеста железа, просыпающего над головами рабочих, при раскачивании и ударах о бока люка искры.
Мелкие листы железа сменили теперь крупные — котельные, и над трюмом закачались пачки, каждая пудов в двести весом.
— Ай да наша! Поехала!
— Веселее, золотая рота!
— Р-р-р-аз умирать! — покрикивали весело дикари. Один Ефрем не поддавался общему настроению и горячке. С каждым ударом пачки о борта люка он нервно вздрагивал и с опаской поглядывал на натянутый, как струна, шкентель.
Страх не покидал его теперь ни на минуту. Он дрожал за каждую пачку, и каждая, проскользнувшая благополучно, шевелила в его груди радость.
Но пачек этих оставалось еще много, много.
В трюме сделалось невыносимо душно. Сильно нагретые солнцем борта отдавали нестерпимым жаром.
Ефрем готовился выронить крюк, но его остановил старый дикарь:
— Что стал, деревня?! Разбирай, жи-и-ива-а!
И Ефрем снова пустил в ход свой крюк…
Был четвертый час.
— Полундра-а! — послышался неожиданно крик, похожий на вопль.
Все в трюме, как испуганные крысы, шарахнулись в сторону. Только Ефрем остался на своем месте.
Он стоял посреди трюма с высоко поднятым крюком в позе недоумевающего гиганта, а над ним в пятидесяти футах мерно покачивалась объемистая пачка.
В трюме совершалось нечто таинственное.
— Беги! Полундра! — крикнул из угла парню Барин.
Но Ефрем не слышал. Он не понимал страшного слова «полундра».
Он оставался прикованным к своему месту. Задрав голову, он глядел широко раскрытыми глазами, почти в упор, на пачку.
Она наполовину осунулась, и Ефрем увидал, как зловеще надвигается на него из нее и ползет лист, за ним другой, третий… Он взмахнул рукой и закрыл глаза.
Раздался грохот, точно обвалился дом, и пароход два раза качнуло.
Отовсюду, из всех углов показались опять дикари. Показался и Барин.
Сверху быстро спускался помощник, матросы и рабочие.
Наверху у люка послышался топот нескольких десятков ног, дрожащие голоса, и через люк перевесились испуганные лица. Такой же топот послышался и на сходне.
Палуба вмиг наполнилась народом.
— Пачка сорвалась! — передавалось из уст в уста.
— А сколько убило?
— Двоих, говорят!
— Слабо