Богатство кассира Спеванкевича - Анджей Струг

Сенатор застонал в отчаянии, но выкарабкался из кресла и стал на дрожащих ногах, сломленный, полуживой.

— Пан секретарь Стренчинский?. Говорит Шрон. Добрый вечер. С вами тут хочет сенатор Айвачинский… Вы уже знаете, что на закрытом заседании фракции все ужасно рассердились из-за испанского протокола и адриатической ноты? Могут быть большие неприятности. Сейчас он скажет вам все подробно — добрый вечер!

Сенатор окончательно отделился от кресла и, как лунатик, на негнущихся ногах, шагнул к телефону.

Спеванкевич очнулся от видений. В голове мигнуло нечто похожее на многократно вспыхнувшую зарницу, руки и ноги невольно дрогнули. Руки крепче прижали к телу портфель, ноги пожелали вынести его из кабинета. Глаза уставились на дверь, которая отодвинулась вдруг куда-то в глубину. Гладкая поверхность скользкого как лед паркета наполнила сердце робостью. Но он все-таки попытался пересилить себя — таинственный голос побуждал его настоятельно к действию, нашептывал что-то в оба уха. Топчась и переступая с ноги на ногу, Спеванкевич сдвинулся с места, но бронзовая ручка в далеких дверях повернулась и часто застучала, — кто-то в нетерпении тряс ее снаружи. Маклер Шрон, перегнувшись вперед, скользя, словно на коньках, на подошвах своих плоских остроносых ботинок, подъехал к двери и повернул ключ. Кассир понял — наконец наступило то, что должно было наступить… Трезвые, неумолимые факты, железная логика событий — конец! Страх был огромен, но в измученном мозгу что-то прояснилось, сверкнула новая истина. Уничтоженный и выброшенный из жизни, наконец-то он познает покой.

Появился инспектор, начальник следственного отдела, и, точно подталкиваемый кем-то сзади, заскользил, придерживаясь геометрической прямой, по льду замерзшего пруда. За ним несколько штатских, пущенных в ход все той же невидимой силой, скользили, рассыпанные врозь, а в хвосте вынырнула ничего не значащая бесцветная личность — тип в высшей степени подозрительный.

Спеванкевич определил это с первого взгляда. Инспектор со своими помощниками пришел его арестовать — он сразу отдаст им портфель. Но появление таинственной личности, которая уже с порога уставилась на него, нагнало на кассира такого страху, что если б он мог оторвать ноги от паркета, он обратился бы в бегство, а поскольку бежать было некуда, выскочил бы в окно…

Инспектор поговорил для начала со Згулой. Подозрительный тип вынул платок и отер со лба пот. Сейчас, наверное, перейдет к действию. Кассир ловил каждое его движение, этот человек врезался ему в память со всеми подробностями: у него была крохотная головка, ужасно толстая шея, голубой галстук, носок на правой ноге спустился.

Инспектор улыбнулся, благожелательно и небрежно. Згула упорно его о чем-то расспрашивает, вот оба приближаются к креслу Сабиловича. Все затянулось до невыносимости, это уже издевательство. Как бы то ни было, сейчас он главная персона, как можно пренебрегать им в такой момент! Он открывает рот, но челюсти сами по себе смыкаются вновь. Он хочет обойти кресло и подать портфель инспектору, но тот стал и ни с места.

— Отойдите же на минутку, — буркнул Згула.

Спеванкевич отошел. Страшный человек, поодаль, не спускает с него глаз. Кассир поспешил к открытому окну. Говором и привольем пахнула на него буйная и беззаботная жизнь улицы. Кипение человеческого муравейника, такое знакомое, обыденное предстало вдруг как некая мистерия, во всем могуществе своей красоты и тайны. В этом и только в этом суть бытия. Сама стихия жизни, такая враждебная до сих пор, такая безжалостная, открылась ему внезапно во всем богатстве и обилии.

Не сумел он утвердиться как личность достойная и сильная, не мог слиться с человеческим потоком, как серая пылинка… Провел свои годы вне мира, вне людей — жалкий отщепенец, отравленный завистью и бунтом, одержимый бредовой мечтой… Не познал он радости, не достиг совершенства, и никогда ничего в этом мире не было у него собственного… Да, он урод, воплощенное ничтожество, глупая ошибка судьбы… Но в последнюю минуту, когда суждено ему уйти и исчезнуть, — слава тебе… Слава тебе… Слава тебе, сфера прекрасная, недоступная — жизнь истинная, глубокая и страшная!..

Это была последняя секунда — дрожь упоения. Под влиянием нахлынувших чувств он прощал все и всем — даже себе. Сейчас он рухнет на мостовую…

Он смотрел на улицу, полную говора и движения и ощущал в себе холод, безмолвие и мрак смерти, конец, покой, неизъяснимое блаженство. Мешал ему только чей-то хриплый скрипучий голос, требовательный и вместе с тем просительный. Он оглянулся. Кабинет внезапно уменьшился в размерах. За его спиной, у стола, сенатор Айвачинский говорил что-то в трубку, дурача и соблазняя министра, угрожая и умоляя. Кресло Сабиловича было окружено сотрудниками следственного отдела, подозрительное лицо что-то вполголоса докладывало. Згула слушал его самым внимательным образом, склонясь над креслом.

И тут кассир почувствовал отвращение. Родилось желание отомстить. Нет, то что случилось — это справедливая кара! Неужели деньги снова должны стать собственностью шайки?.. Никогда! Прежде чем он сам выскочит в окно, он швырнет все это богатство на улицу, прямо в толпу — пусть забирает кто хочет! Вот откроет портфель и высыпет — в минуту все похватают, разберут до последнего доллара. Ну и на здоровье!

Спеванкевичем овладела безумная слепая жажда осуществить свое намерение, точно за минуту до этого он не прощался с жизнью, с ее радостями и муками. Второпях он принялся неловко искать в карманах ключ от портфеля и в лихорадочном нетерпении оглянулся самым неосторожным образом раз, другой, третий… И все искал, искал…

Совершенно неожиданно рядом появился подозрительный тип и хладнокровно, не спеша, принялся закрывать окно. Все-то он знал, этот ясновидец-полицейский! Что ж, не теперь, так в тюрьме он покончит с собой, только ужасно жаль денег… Вот разъярилась бы шайка! А сколько людей благословило бы его память — в этом прощальном жесте уцелела бы хоть крохотная частица колоссальной идеи Спеванкевича-Мстителя…

На него нашла вдруг апатия. Стало скучно. Он зевнул раз, другой и замер, бездумно глядя в окно. Почувствовал нетерпение. Окно было закрыто, и уличный шум не заглушал слов. Он стал прислушиваться, что же все-таки о нем говорят… Но разговор происходил почти шепотом. Идиоты… Советуются, как к нему подступиться, чтоб сказал, где спрятаны деньги… Инспектор перебирает методы экспериментальной психологии. Сабилович предлагает пытку… Ха-ха-ха… Подозрительный субъект вместе с остальными приближается к нему…

— Что, здорово он вас измучил?

— Камень, не человек, говорю вам, скала…

— Неприступный такой?

— Чего там неприступный!.. Орет, беснуется, а сам слова путного не скажет, все свое да свое — нет и нет, алиби и алиби.

— А алиби есть?

— Алиби есть, но есть и здешний дворник, он его без малого раз сто у этой Блайман видел.

— Очная ставка была?

— Была. Врут оба, пыль в глаза пускают — загляденье. Она говорит, родственники ее из квартиры за день до этого выгнали…

— А где родственники?

— В том-то и дело. Единственный родственник — этот самый пройдоха, ну и Житко, которого мы вместе с ним арестовали. Того обрабатывает Лагодзинский из четвертой бригады по борьбе с бандитизмом, там его знают — Лагодзинскому уж он выложил, что ему известно, но этот мой, чтоб его черти взяли… Чуть из наручников не выскочил, измучил меня, едва на ногах стою. Проклятая служба…

— Банки надо бы поставить…

— Банки… Вот уже два часа, как ставлю, уморился, а он — ничего.

— На свирельке сыграть — все скажет.

— Седельце предложить, пусть посидит…

— На все будет время — банк дает по сто долларов на брата. Через два дня опять по сто. Зачем мне спешить?

Это был хитроумный способ, сильнейший прием… Видимо, данных им не хватает. Хотят, чтоб сам себя выдал… Болтают вроде бы невзначай друг с другом, а сами следят. Мучают ни в чем не повинного Квазимодо. Разве ж им неизвестно, что это сделал Хип из Лодзи? Какой-то страшный Лагодзинский обрабатывает Житко… Так им и надо, бандитам! Так им и надо!

Нет, это разговор с целью подловить его на любовных интрижках… Что ж, он признается: да, он ходил к этой рыжей за папиросами, флиртовал с ней… Ах, если б не деньги в карманах, можно было б еще о чем-то говорить… Впрочем, кому придет в голову дикая мысль, что он притащился сюда с деньгами? Отпустят его и будут следить… Боже, дай ясность мысли… Укажи, как я могу искупить грех…

— Спеванкевич!!!

— Здесь!

— Что вы тут делаете? Ищут вас по всему банку, а вы тут прохлаждаетесь… — набросился со злостью на Спеванкевича прокурист.

— Это я его сюда привел, мне самому было не подняться, — заступился добряк Сабилович за своего кассира. — Идите, пан Иероним, идите, мы сейчас открываем.