Богатство кассира Спеванкевича - Анджей Струг

— Пан директор, кому нужна такая работа?…

Директор очнулся точно от глубокого сна и безумными глазами глянул на говорившего. Старшего рассыльного трясло от возмущения.

— Крохмальский, чего вам надо?..

— Да ведь я первый пришел сюда, пан директор, семи еще не было… Вижу, что творится, я — к телефону… Прибежали как нашпаренные эти из округа, все затоптали, все, что только можно было, перещупали, а теперь, извольте радоваться, эти дурацкие фотографии… Какой от всего этого прок, пусть кто-нибудь мне объяснит…

— Попрррошу вести себя спокойно и не препятствовать следственным работникам исполнять обязанности!!!

— Я, пан комиссар, не препятствую, я только хочу, видите ли, знать, какой в этом смысл!..

— Это не ваше дело!

Немую стену полицейских пробуравил тощий молодой субъект в соломенной шляпе — высокопоставленное лицо. Комиссар подтянулся и козырнул. Лицо, ухватившись за металлическую решетку кассы, смотрело некоторое время на специалистов, те при виде соломенной шляпы заметались, как одержимые.

— Отлично! Отлично! Господа, все как можно тщательней! Как можно больше снимков! Вещественные доказательства?.. Волосы? Нитки?.. Клочки одежды?.. Мелкие предметы?.. Собирать все как можно осторожней и откладывать в сторону. Боже сохрани, прикоснуться… Отлично… Отлично… Пан директор Сабилович? Можете быть абсолютно спокойны! Абсолютно! Все взломщики-профессионалы, которые значатся в картотеке следственного бюро, взяты уже под стражу, остальных мы, не жалея сил, разыскиваем. Бригада по борьбе со взломщиками поднята на ноги! Все вокзалы под наблюдением. Есть и результаты: это успешный арест некой Блайман, важная птица… Кажется, из здешнего «Дармополя»…

— А деньги?!

— Это ничего не значит! У нее при себе не могло быть денег, даже нельзя этого от нее требовать, в их профессии это строго-настрого запрещено. Добыча укрывается и перевозится кем-либо другим, но мы скоро до всех доберемся.

— А она что?..

— Разумеется, полностью отрицает, у нее есть даже верное алиби… Ее свидетелей я только что велел арестовать.

— Нужно всех, всех арестованных подвергнуть пытке, иначе…

— Ваша горечь понятна, но мысль достойна сожаления… Разве так можно!.. Мы с легкостью обойдемся нашими новейшими научными методами, основанными на экспериментальной психологии…

— Пусть экспериментальная, главное, изъять у них все до гроша!

— Нет… Нет! Мы ничего не добиваемся принуждением. Арестованного- незаметно, но последовательно подводят к полному признанию, метод Футлера и Шмауса… Не было еще преступника, который, проведя ночь с нашими следователями в серьезном деловом разговоре…

— Пан комиссар, — появился откуда-то из недр банка сотрудник полиции, — там во дворе….

— Спокойно и тихо! В чем дело?

Они принялись тихо беседовать в углу. Вспотевший агент, нашептывая что-то комиссару на ухо, не спускал меж тем со Спеванкевича вытаращенных рачьих глаз. Под сверлящим взглядом сыщика Спеванкевич согнулся вдвое. Это страшное всеведущее око так на него подействовало, что левая рука, в которой он держал портфель, задрожала и одновременно пачки долларов в портфеле переплавились, казалось, в огромный слиток свинца. К счастью, комиссар с агентом поспешили в сторону вестибюля, и директор затрусил следом, потянув за собой и кассира. Они догнали их в коридорчике, комиссар лежал, припав к стене, и был… без головы! Спеванкевич шарахнулся, как испуганная лошадь, но комиссар вынул из пролома голову и с удовлетворением рассмеялся.

— Тут потрудились специалисты — техника высшего класса! Мы имеем дело с мастерами! Вынимали по кирпичику, деликатно, тихо. На такую работу и посмотреть приятно…

Воспользовавшись тем, что директор, желая отереть слезы, на минуту его отпустил, кассир, подхваченный внезапным порывом любопытства, наклонился и сунул голову в квадратную дыру пролома. Его взгляду представился знакомый плакат с японкой, прибитый с обратной стороны шкафа, памятный ему диван, а в проходе между шкафами окно лавчонки, за окном он увидел двор и во дворе солдат неизвестного ему рода войск, с саблями, в темно-зеленых мундирах и в зеленых же конфедератках с золотым галуном. При виде этой комнатки, где, казалось, блуждал еще запах рыжей Ады, его охватило изумление. Он знал, ни на минуту не забывал о том, что «Дармополь» находится в одном доме с банком, но эта непосредственная близость внезапно его ошеломила, она была чем-то фантастическим, непостижимым. Как же так? Когда он заходил сюда в последний раз? Наверно, год назад… Нет, это было позавчера, только это неправда, это сон. То есть как сон?.. Ведь он таскался сюда каждый день… Сон ли его любовные безумства?.. Сон ли, что собирался бежать с ней в Калифорнию?.. Может быть, сон скорее то, что он видит сейчас сквозь пролом в стене?…

На Спеванкевича нашло вдруг помрачение. Последние дни пронеслись перед ним клубящимся хаосом: события, картины, люди опережали в гонке друг друга, одно видение перескакивало в панике через другое и в неистовой спешке убегало прочь. Все исчезло, осталось только то, что стояло перед глазами: диван, застланный «восточными» подушками, плакат с японкой, а на полу лежит, сжавшись в комок, привалившись к шкафу, весь мятый-перемятый и гадкий, как замаранная тряпка, «дядюшка». На лице у него все та же улыбка — раболепная и наглая.

— Это неправда! Неправда! — закричал Спеванкевич глухо, с усилием, как, задыхаясь, кричат во сне. Сзади кто-то его тронул, он дернулся, как ошпаренный вскочил, стукнулся с размаху головой о стену и, к неописуемому своему изумлению, очутился нос к носу с директором Згулой, которому в это время надлежало быть в Берлине, а то и где-нибудь подальше. Молодой директор был бледен, под глазами круги, но держался высокомерней и заносчивей обычного.

— Дайте вчерашнюю кассовую ведомость.

Кассир, застигнутый врасплох, подал директору портфель. Згула машинально взял его, но тотчас хватил портфелем об пол, взметнув тучу пыли — паркет в этом месте был усеян осколками кирпича.

— Ведомость, говорю я, черт побери! Вчерашнюю ведомость!! Вы что, тоже спятили?

Спеванкевич стал лихорадочно рыться в карманах. Згула стоял, похлопывая себя от нетерпения тросточкой по правой ноге. Кассир спешил как только мог; он поглядывал на директора с выражением страха и муки. А что, если ему придется сейчас отведать этой самой тросточки? Наконец он вытащил ворох мятых бумаг: записку с предостережением от мага, его же конверт со словом-заклятием «Меркус», еще что-то, еще что-то и… ведомость. Директор схватил ее, едва взглянув, разорвал в клочки и стал в ярости ругаться по-английски. Хватил тросточкой об пол так, что она разлетелась в куски, запустил рукоятью слоновой кости в стену и затем, изрыгая без устали проклятия, побежал по коридору. Спеванкевич, постояв немного, осмелился подобрать портфель.

Он боялся портфеля. Боялся так, словно внутри сидело какое-то живое существо, страшный предатель: стоит его тронуть, он заорет жутким голосом и выдаст кассира с головой. Он даже представлялся ему в образе не то Вашингтона, не то Линкольна, не то еще какого-то государственного деятеля, изображенного на бесчисленных банкнотах. А ну заорут все разом? А ну…

Портфель сам вываливался из рук. Зато злотые и — что совсем странно — фунты в карманах сидели тихо, только потому, разумеется, что были словно бы в стороне, не на виду… Он накрыл портфель полой пальто, стал держать ручку через карман — доллары тотчас угомонились — то-то!.. Но радость была преждевременной, длилась не более секунды: пробегающий по коридору Спых как-то странно посмотрел на Спеванкевича, заколебался, но, посланный, видимо, с важным поручением, пробежал все-таки мимо. Спеванкевич извлек портфель из-под пальто и, озираясь украдкой, стал в спешке искать укромный уголок, куда можно было бы его подбросить. Напрасно крутился он в пустом коридоре, подходящего места не оказалось и, хотя голоса в портфеле пока приумолкли, зато желтая его кожа стала жечь огнем руку. Вот-вот не выдержит, бросит портфель прямо на пол… И вдруг дыра в стене разверзлась перед ним как спасение. Недолго думая, Спеванкевич сунул портфель в отверстие, но тотчас рядом появился хмурый рослый полицейский, с ремешком на подбородке.

— В чем дело?

— Ни в чем… — ответил Спеванкевич, поспешно вынимая портфель.

— Пан Иероним… Дорогой мой… Выведите меня на улицу. Мне плохо…

Вышли. Спеванкевич изо всех сил вцепился в директора — единственный человек, на которого можно еще рассчитывать. В вестибюле — полицейские. Двери «Дармополя» — нараспашку. Во дворе, из наглухо закрытого, охраняемого полицейскими «Дешевполя», под аккомпанемент воплей шестерых ребятишек пробивались глухие безумные причитания женщины, что напоминало массовую сцену из оперы «Жидовка», воспроизводимую стареньким граммофоном на заезженной пластинке.