Лекции по истории средних веков - Василий Григорьевич Васильевский

Константина Великого один Юлиан, племянник его, каким-то случаем или, как говорят, заступничеством императрицы избежал печальной участи своих родственников, умерщвленных по приказанию Констанция. Затем он прожил около 20 лет, мучимый смертельным беспокойством за свою безопасность, то задерживаемый в глубине замка, то посылаемый на жительство без права выезда в какой-нибудь из больших городов империи, постоянно подозреваемый и угрожаемый недоверчивым и слабым государем, который не мог решиться ни убить его, ни предоставить жить спокойно. Чтобы забыться, он погрузился в науку и в ней искал утешения в несчастьях. Воспитанный в Афинах, в христианских обычаях, Юлиан, тем не менее, не чувствовал никакого расположения к христианству. Еще при жизни Констанция он был назначен Цезарем Галлии и прославился там рядом успешных действий против варваров (битва при Аргенторате)45 и значительным уменьшением налогов с жителей провинций, о котором мы раньше упоминали. Страстно привязанные к нему легионы провозгласили его Августом, и он готовился уже к борьбе против Констанция, когда этот последний, своей смертью оставляя Юлиана единственным наследником, избавил его от кровопролития. Аммиан Марцеллин, который хорошо знал его (так как сопровождал в персидском походе),46 говорит, что с самых ранних лет Юлиан увлекался культом богов (Amm. Marc. XXII. 5, 1). Мальчик он был живой, даровитый и впечатлительный; созерцание природы и особенно свода небесного трогало его до глубины души. Отсюда, может быть, и зародилась в нем горячая симпатия к религии, которая поклоняется явлениям природы, ее обоготворенным силам. «С детства, – говорит сам Юлиан, – я почувствовал страстную любовь к лучам божественного светила. И не только днем хотелось мне устремлять свои взоры к эфирному свету, но и в ясные ночи я все покидал, чтобы идти любоваться небесными красотами; погруженный в это созерцание, я не слышал того, что мне говорили, я почти терял сознание». По всей вероятности, эти первые зародыши увлечения язычеством поддерживались кем-нибудь из окружавших Юлиана близких людей.

Он получил греческое образование, которое со времен Антонинов господствовало в высших слоях римского общества и поработило умы победителей греков. Юлиан проникся восторженным уважением к эллинизму; он с увлечением зачитывался Гомером и другими великими писателями Греции; его благородная даровитая натура вполне усвоила эллинский дух, а ум поклонялся славе греческого гения. Юлиан так сжился с греческими идеями, что с гордостью называл себя эллином; все его симпатии слились с Востоком, о Западе он мало думал, латинскую литературу почти презирал или, во всяком случае, игнорировал. Таким образом, Юлиан оттолкнул от себя весь Запад, который не выразил никакого сочувствия его попытке восстановления политеизма, хотя там было и много язычников. Великое слово эллинизма, которым Юлиан так гордился, обмануло его ожидания. Он смотрел на него, как на непобедимую силу, которая должна дать победу; а оно, может быть, оказалось одной из причин его поражения. Этот предрассудок национальной гордости царствовал в особенности в школах греческих учителей, известных в большинстве случаев под именем софистов. Образование, которое давали в школах, оставалось чисто языческим; под влиянием таких замечательных учителей, как Фемистий и особенно Либаний – ум изящный и высокий, ревностный язычник, – завершилось обращение Юлиана к старому культу.47 Если греки, лучшие люди, так верили, говорит он себе, неужели же должен мир предпочесть грубую и рабскую веру христиан (или галилеян, как он их всегда пренебрежительно называл) с их Матфеем и Лукой?

Греческое образование того времени начиналось обыкновенно с риторики, то есть изучения ораторского искусства и знакомства с литературой, и заканчивалось философией, которая к этому времени приняла, как известно, таинственно-мистический характер; оделась в мантию магии и религии и тем еще более привлекала сердца. Юлиан прошел сначала полный курс риторики у лучшего учителя – Либания. Констанций, отправляя Юлиана в Никомидию, взял с него слово, что он не будет видеться с Либанием, не будет посещать его публичных лекций. Юлиан формально сдержал слово – сам не ходил на лекции, но посылал друзей, которые тщательно записывали их, приносили молодому принцу, и он с увлечением погружался в изучение греческой литературы. Потом Юлиан перешел к философским занятиям и вынес из них полное отречение от христианства, если только он был когда-нибудь отчасти предан ему.

От философов того времени, главным образом Максима Эфесского, узнал он тайное учение неоплатоников, искусство узнавать будущее и «приближаться» к богам при помощи молитв и экстаза. Когда Максим увидел, что Юлиан вполне поддался чарам нового мистического политеизма, он, чтобы закончить его обращение, поручил это «дорогое детище философии», как его называли, элевзинскому иерофанту, который посвятил его в таинства. Это было как бы крещение вновь обращенного. Из философских занятий Юлиана выработалось своеобразное религиозное мировоззрение.

Вот и все, что мы знаем о том, как совершилось обращение Юлиана к язычеству. Оно не было случайным ударом, который сразу меняет человека. Оно совершалось медленно, постепенно, и мы можем восстановить его ступени. Очень вероятно, что Юлиан в сердце с самого раннего возраста носил инстинктивную симпатию к старой вере; гордость его как грека убеждала его в том, что боги, которым Греция так долго поклонялась, истинные боги. Он еще больше приблизился к ним, когда слушал уроки лучших риторов, когда читал лучшие произведения греческой литературы. Но все ученые теперь согласны, что занятия философией, завершив его религиозное воспитание, утвердили в уме решение возродить и восстановить язычество. Само преподавание, сам характер философии отвечали известной потребности его души, которой не могло удовлетворить христианство. Это преподавание состояло не только в смелой метафизике, в смешении тонких рассуждений и смелых мечтаний, способных вскружить голову; оно обещало научить средству сближения с божеством, приблизиться к нему или приблизить его к себе, услышать его голос в сновидениях или оракулах, узнать от него самого его природу и его волю. Вот чего Юлиан не находил в христианстве; его догматизм казался ему холодным, а многие души не могут обойтись без чар откровений и экстаза. В этом причина возникновения многих мистических сект в недрах самого христианства. Та же потребность толкнула Юлиана в объятия Максима Эфесского и его друзей. Многие (в особенности философы XVIII века) очень ошибаются в мотивах обращения Юлиана в язычество. На этот факт смотрят, как на революцию здравого смысла против крайностей суеверия. Ничего подобного: гораздо больше было суеверных обрядов в учении Юлиана, чем в христианстве, и если он предпочел язычество, то вовсе не от того, что находил слишком мало сверхъестественного в христианстве.

Юлиан, говорим мы, никогда не был искренним христианином, а необходимость в продолжение 20 лет скрывать свои убеждения еще более вооружила его против новой веры. При