Мария в поисках кита - Виктория Платова

Я стараюсь не смотреть на лицо мертвеца, возле которого хлопочет ВПЗР. Я пытаюсь сосредоточиться на Гимбо — почему она вдруг оказалась сиамской? Ни по чему, просто так; просто потому, что всех животных ВПЗР зовет Гимбо — в память о шпицбергенской собаке породы хаски. Наверное, она и сама не помнит, как выглядела эта собака. Единственное, что сохранилось в памяти, — черный бархатный нос и ломаные усы. Собака Гимбо в извращенном писательском воображении ВПЗР легко трансформировалась в кошку Гимбо (с таким же носом и усами), а кошка — в катер. А катер — в катер, где произошло убийство; а катер, где произошло убийство, — снова в кошку, на этот раз — сиамскую… Цепочки можно продолжать бесконечно, они сплетаются друг с другом, вытягиваясь в длинную прочную нить. Ту самую, след от которой виден на шее мертвеца.

— Его удавили, — заявляет ВПЗР.

Как будто и так неясно.

Это и вправду не Сабас, я отлично помню полуголого homme à femmes на снимке с «Пилар-44», — мертвец нисколько на него не похож. Ему около тридцати, у него простоватое лицо записного растяпы. Человека, который на всех фотографиях, начиная со школьных, стоит крайним в последнем ряду — если, конечно, его не забывают позвать в кадр.

Как правило — забывают.

Даже смерть не сделала его значительнее, вот бедняга! Трудно представить женщину, которая полюбила бы его от всего сердца; трудно представить мужчину, который ненавидел его настолько, что лишил жизни. Он не является, не может являться целью ни для кого; ступенькой на пути к цели, помехой — да. Но самой целью — нет. Господи, я начинаю рассуждать так же, как и ВПЗР, я становлюсь такой же циничной!.. Так бывает всегда, когда задерживаешься в вонючем баре honky-tonk дольше обычного — все пропитывается его тлетворным, спертым запахом — и одежда, и волосы, и душа.

— Что будем делать? — спрашиваю я у ВПЗР.

— А что мы можем сделать? Разве что вынести его, — ВПЗР кивает на труп, — на свежий воздух. Может, оклемается?

— Не вижу поводов для шуток.

— А я не вижу способов решения проблемы. В том плане, что с этим трупом мы не можем сделать ровно ничего. Кроме как констатировать смерть, наступившую несколько дней назад в результате удушения.

— Надо каким-то образом попытаться вызвать полицию…

— Телефоны не работают, — напоминает мне ВПЗР. Она как будто даже рада этому обстоятельству.

— Предлагаете тупо сидеть на Талего и ждать?

— Отчего же? Можно обследовать остров повнимательнее. Вдруг найдется еще какое-нибудь тело?

Сволочной honky-tonk, видимо, работает круглосуточно. Нет даже технического перерыва, чтобы выгрести из нужников кучу использованной бумаги, снять налет дерьма со стен и протереть зассанные сиденья унитазов.

— Все. Больше не могу здесь оставаться.

— А ведь я предупреждала тебя, Ти. Лучше не входить сюда. Лучше вообще не входить, если не можешь остаться.

— Вы решили остаться?

— Не стоит демонизировать меня, детка. Я и сама хочу побыстрее выбраться. — ВПЗР шарит по карманам трупа с таким бесстрастием, что меня начинает трясти мелкой дрожью, совсем как видоизмененную кошку Гимбо.

— Хотите выбраться с Талего?

— Для начала — из этого импровизированного недо-океанариума.

В карманах убитого не так уж много всего — скомканные фантики, монетки, сложенный вчетверо лист бумаги; ВПЗР достает его из заднего кармана джинсов и перекладывает себе в куртку.

— Кажется, все, — говорит она, поднимаясь и отряхивая мелкий мусор с колен. — Ну что, выдвигаемся?

Я киваю головой.

Мы идем к выходу; я стараюсь держаться, чтобы не припустить к отодвинутой доске изо всех сил. Я точно знаю, что никогда не переступлю порог этого ужасного места, сколько бы нам ни пришлось околачиваться на Талего. Пусть и всю оставшуюся жизнь.

Прежде чем выключить рубильник, ВПЗР останавливается у лежащего на полу журнала. Несколько секунд она рассматривает его, а потом поднимает, сворачивает в трубочку и тоже засовывает в карман.

— Давненько не читала глянца. Полистаю на досуге…

…Я пишу и не могу остановиться — точно так же, как не может закончиться эта первая после необратимости ночь. И зря я отказалась от снотворного, которое любезно предложила мне эта сука ВПЗР.

В доме Игнасио все спокойно, никаких посягательств извне, стеклянная ваза и пепельницы до сих пор живы. И это — лучшая новость на пять часов утра.

На сегодня все.

Спокойной ночи и удачи!»

«15 января.

На Талего мы не одни.

У нас появился союзник. Ну… не совсем союзник, но и не враг. Теперь я могу говорить об этом с полной уверенностью. Не знаю, как появление неожиданного союзника поможет нам в сложившейся ситуации. Скорее всего — никак. Толку от него не больше, чем от кошки. С той лишь разницей, что кошки не умеют рисовать.

А Кико не умеет говорить. Не умеет или не хочет.

Кико, младший брат Курро и незнакомец в куртке по совместительству, и есть наш союзник. He-враг. Но станет ли он другом? ВПЗР очень сильно надеется на это. ВПЗР жаждет окрутить его, жаждет привязать к себе, как жаждала бы привязать к себе всех животных на свете. Возможно, она тоже считает его животным. Мерзкая мысль, хотя не лишенная плодотворности; есть куда двигаться, утверждает ВПЗР. Все потому, что Кико не говорит. Хуже было бы, если бы он говорил, — ведь тогда бы он говорил на чертовом испанском, и пришлось бы прибегать к твоим посредническим услугам, Ти. А посредник ты неважный.

Никогда еще не видела таких странных типов, как Кико.

Сколько ему лет, сказать сложно. Может быть — пятнадцать, а может — все двадцать пять. Половозрелая особь, выдвинула предположение ВПЗР еще на «Cara al mar». В общем-то, она права, хотя на лице Кико нет никаких вторичных половых признаков, характеризующих половозрелую особь. Голые щеки и голый подбородок. И лишь над верхней губой слегка пробивается пушок. Отсутствие растительности с лихвой компенсируют обрывки тонких шнуров и веревок. Они вставлены в самые разные места, как были бы вставлены серьги: в мочки ушей, в обе брови, в губы — верхнюю и нижнюю. Все шнуры — разноцветные, цвет ни разу не повторяется. Преобладают теплые тона спектра — оранжевый, желтый, красный. Два шнурка, вдетые по краям нижней губы — светло-зеленые. Еще один, на середине верхней губы, — голубой.

Самый диковинный пирсинг на свете.

На запястьях у Кико тоже полно шнурков, их десятки. Наверняка несколько десятков сыщутся и на теле, но тело Кико недоступно нашему взору. Он упакован в плотный свитер под самое горло. И только рукава закатаны по локоть — так же, как были закатаны рукава куртки.

Руки у Кико очень выразительные, с длинными пальцами почти идеальной формы. Блестящие отполированные ногти аккуратно пострижены — как у топ-менеджера, раз в неделю посещающего маникюршу. Кико и сам довольно симпатичный молодой человек. Он был бы даже красивым, если бы не глаза. В глазах Кико нет никакой глубины, оттого они и кажутся фальшивыми. Просто — нарисованными на лице. Интересно, могут ли эти глаза закрываться? Или он просто меняет их на такие же нарисованные прикрытые веки?

Кико — светло-русый и светлокожий, что удивительно для испанца. Если Кико о чем-то задумывается или рисует на своих бесконечных бумажках, он высовывает кончик языка. И тогда становится виден еще один шнурок — черный. Если Кико хочет улыбнуться — он растягивает рот двумя указательными пальцами и слегка приподнимает вверх кончики губ. Если Кико хочет показать, что чем-то расстроен или недоволен, он делает то же самое, но при этом опускает кончики губ вниз.

Кико любит кошек.

Все эти сведения о Кико собраны мной за четыре часа наблюдений. Наверное, четыре часа можно было бы ужать до двух и даже — до полутора, но есть масса других отвлекающих факторов, которые не позволяют мне сосредоточится на одном Кико.

Вторая встреча с Кико отдавала сюрреализмом не меньше, чем первая.

Но теперь он не прятался под столом, а сидел на барной стойке в кафе, в окружении трех кошек и с кольцом колбасы в руках. Время от времени он отрывал зубами маленькие кусочки и осторожно клал перед кошками. Кошки вели себя деликатно, не жадничали, подбирали колбасу и, съев, тут же начинали ластиться к Кико.

Эту умилительную сцену мы с ВПЗР несколько минут наблюдали через стеклянную дверь.

— Вот видишь, — шепнула мне она. — Я же говорила тебе. Не стоит его бояться. Он добрый.

— Потому что он кормит кошек?

— И поэтому тоже. Плохой человек не станет так заботиться о кошках.

Я бы могла напомнить ВПЗР, что в одном из ее романов трепетный владелец канадского сфинкса оказался серийным убийцей, но делать этого не стала. Теперь, когда мы барахтаемся в холодных волнах необратимости, лучше не конфликтовать друг с другом. Да и сама ВПЗР настроена миролюбиво. От вечерней желчности и следа не осталось. Быть может, из-за того, что утро выдалось солнечным. И это первое солнце на Талего, до сегодняшнего дня было лишь затянутое низкими тучами небо. И ветер. Порывы ветра ощущаются и сейчас, но он как-то потеплел и перестал быть пронизывающим.