Приснись - Юлия Александровна Лавряшина

доберманское выражение, только смотрит он не на ребенка, а на его молодого отца, руки которого тянутся к сыну — подстраховать. У них похожие круглые лица и широченные улыбки.

У меня перехватывает дыхание: кто это? Матвеенко? Зайцев? Почему-то вспоминается, как покойная Эмилия хвасталась нарядами от его знаменитого однофамильца-модельера. Тогда она казалась мне пустенькой, обыкновенной… Похоже, я совершенно не разбираюсь в людях. Разве мне пришло бы в голову, что этот улыбчивый парень мог забить беззащитного мальчишку? Почти такого же, как его сын сейчас. Конечно, он и сам тогда был пацаном, а я уже убедилась, что в человеке рано проявляется жестокость. Сама попыталась выбить ее палкой…

— Нет, Макс, не надо, — шепчу я. — Он смог стать другим. Видишь, как он любит своего малыша?

Но Макс уже направляется к нему и негромко произносит:

— Виктор Михайлович Зайцев?

Тот оборачивается с сияющей улыбкой, которая гаснет от взгляда Макса — тот смотрит на него волком. Зайцев отзывается уже настороженно:

— Ну да. Я.

— Следственный комитет России, — неожиданно объявляет Макс и взмахивает какой-то липовой корочкой. — Капитан Бронницкий. Мы расследуем убийство Андрея Анатольевича Коновалова. Вам о чем-нибудь говорит это имя?

Непонимание во взгляде Виктора неподдельное. Я понимаю: это ловкий ход со стороны Макса — он уже заставил Зайцева испытать облегчение, заявив, что никакого Андрея Анатольевича не знает. Тот расслабился и подставился под основной удар.

— Андрей Коновалов, семи лет от роду. Вы жили с ним вместе в детском доме, — Макс четко называет номер — цифры убеждают лучше всего. — Припоминаете?

Зайцев меняется в лице, и уже ясно: все вспомнилось, осталось только дожать его. Он затравленно оглядывается на сына:

— А… Мы можем поговорить в другом месте?

— Разумеется. — Макс с готовностью улыбается. — Предпочтете комнату для допросов?

— Нет! — Зайцев снова озирается. — Туда… не надо. Тут вон…

Он кивает на скамейку, стоящую в отдалении под пышным кленом:

— Можете меня подождать? Я отведу ребенка домой.

— А драпануть не вздумаете? — Голос Макса звучит слишком добродушно, это настораживает.

Зайцев мотает круглой головой:

— Не-не! Я ж не идиот — бегать от Комитета… Сейчас вернусь.

Осторожно сняв малыша со спины кита, он воркует:

— Пойдем, зайчик, я отведу тебя к мамочке. Мамочка соскучилась… Она сварила вкусный супчик…

Когда они скрываются в подъезде, Макс перестает улыбаться. Ему явно не по себе, ноздри его дрожат, как у загнанного пса. Я физически чувствую, как ему самому хочется спастись бегством от того, что может произойти. Того, зачем он приехал.

— Не надо, — продолжаю я уговаривать Макса, уже усевшегося на скамью. — Пожалуйста, оставь его… Живи своей жизнью!

Внезапно меня пробирает дрожь: а что, если Макс тоже пытался остановить меня, несущуюся с палкой наперевес? Или, наоборот, подзуживал: «Ату его!»? Мне все еще хочется думать, будто он наблюдает за мной так же, как я за ним… Почему? Разве такая, как я, может иметь хоть малейшее значение для такого, как он?

Почему мне никак не удается убедить себя в том, что Макс обращался вовсе не ко мне, хоть и произнес мое имя? Что хорошего, если он действительно следит за мной? Неужели я примитивна до предела и вынужденное внимание такого красавца (он ведь не заказывает эти сны так же, как и я!) льстит мне?

Макс сидит, опершись о колени, и внимательно наблюдает за жизнью муравьев. Думаю, я значу для него не больше… Просто он не настолько сконцентрирован на собственной персоне, как это может показаться. Порой мне хочется потрепать его темные волосы: «Эй! Что ты приуныл? В мире много того, что может тебя порадовать!» Только разве он услышит меня?

Дверь подъезда распахивается, пропуская Зайцева, и Макс резко выпрямляется, на лице его не видно и следа полуулыбки, с которой он следил за насекомыми.

— Хорошо, что вы вернулись, — холодно произносит он, когда Виктор боязливо присаживается рядом.

— Куда я денусь…

— Однако с повинной вы не явились!

— Так это… Столько лет прошло.

— Надеялись, что дело закрыто?

— Да я думал, никто его и не открывал!

«В точку, — отмечаю я. — Никто и не расследовал смерть маленького мальчика…»

Макс смотрит на него так, что мне кажется: ему хочется впиться в горло Зайцева зубами. Так и вижу, как он вырывает кадык, захлебываясь чужой кровью.

— И вы спокойно жили все эти годы, помня, как забили до смерти ребенка?

Лицо Зайцева становится серым, мне кажется, он вот-вот потеряет сознание. Губы плохо слушаются его, но я разбираю слова:

— Я старался не вспоминать… А вот когда Сенька родился, меня как это… наизнанку вывернули! Андрюха стал сниться. И так жутко стало, что и моего мальчика могут вот так же… Такие же уроды, какими мы были тогда…

Макс впивается в его лицо взглядом:

— Неужели в вас заговорила совесть, Зайцев?

— Да я уж сто раз себя проклял, — шепчет он. — Даже не знаю… Это как не со мной все было. Не мог я… Ногами… Малыша… Не мог!

— Но вы сделали это.

— Сделал. — Его голова свешивается чуть ли не до колен. — Я ж не отрицаю.

«Пощади его, — молю я. — Он сам себя уже наказал страхом за сына. Ему предстоит бояться еще долгие годы. Всю жизнь».

— Где мне найти Матвеенко? — спокойно спрашивает Макс, не выходя из роли. — Он ведь был зачинщиком избиения?

— Да какая теперь разница, — бормочет Зайцев. — Мы все виноваты. А где он — черт его знает! Мы уж сто лет не виделись.

— Как это? Горланов дал показания, что встречается с вами обоими, когда приезжает в Москву.

— Ну да. Только по отдельности. Я Коляна видеть не хочу. Теперь особенно…

— Значит, он стал инициатором, — констатирует Макс. — Ладно, мы найдем его и без вашей помощи.

Он встает, и Зайцев испуганно вскидывает голову, смотрит на него умоляюще:

— Вы меня сейчас… заберете?

Макс не дарует ему полной пощады.

— Не сейчас, — бросает он. — Пока живите дома. Но из Москвы ни ногой. Все ясно?

Только когда он поворачивается и упругим шагом пересекает двор, я понимаю, что он пощадил Зайцева. А тот даже не догадывается об этом… Правда, Макс обрек его на страдание и вечный страх, но ведь за все в жизни приходится расплачиваться, правда? Особенно за убийство.

* * *

Да я, похоже, совсем сбрендил!

Просто ушел и даже не дал ему в морду. А все это проклятое ощущение, будто Женя цепляется за мою руку и умоляет: «Не надо, Макс, пожалуйста!» И возникла навязчивая мысль, что если я ударю этого урода, то больно станет ей…

С чего бы? Фантасмагория какая-то, честное слово!

Но эту дурашку мне