Совьетика - Ирина Маленко

Единственный раз, когда я видела вблизи труп в советское время – причем человека, умершего естественной смертью- это было, как ни странно, в бане. Точнее говоря, не в самой бане, а в ее дверях: человек возвращался домой после парилки, и у него схватило сердце… Так он и лежал в дверях, а перепуганные посетители бани – как женского отделения, так и мужского – боялись идти мимо него по домам и ждали, когда приедут медики и милиция. То, что он был мертв, уже ни у кого сомнений не вызывало. Не знаю, почему так боялись люди – хотя на теле том не было ни крови, ни телесных повреждений. (Невзоров такого даже и показывать-то не стал бы!) Наверно, просто именно потому что тогда мы не привыкли к смерти. Это сейчас «освобожденные» мои соотечественники не то, что мимо трупа, а и по трупу пройдут, если им предложат за это соответствующее материальное вознаграждение… Мимо живых людей в беде, и то проходят тут и там. Это у меня до сих пор в голове не укладывается.

А тот человек просто лежал ничком в дверях – в пальто и в кепке. Моя мама оказалась самоы храброй из свежевымытых.

– Пойдем домой, а? – сказала она мне, – Уже поздно.. Кто знает, когда еще за ним приедут… А тебе еще уроки на завтра надо учить.

Это был действительно серьезный аргумент. Уроков было много. И хотя мне было страшно, и я постаралась на него даже не глядеть, в какой-то момент я все-таки вскинула глаза – не удержалась, как Хома Брут на Вия…. Помню, как удивила меня мысль о том, куда же девается жизнь, и что она такое – неужели лишь только тот блеск в глазах и цвет в лице, которых у этого человека уже не было?…

Это потом уже нас начали приучать к труполюбованию. И к операциям по живому – в прямом эфире (на «цивилизованном» Западе тоже). Это постепенно стало нормой – так же как безработица, проституция и устраивающие на улицах разборки «братки». Вкупе с пещерным натурализмом нашего отечественного телевидения. И с лицемерными ахами и охами отечественных журналистиков, которые своими очерками, в отличие от советских, не меняют в жизни ничего – кроме временного поднятия рейтинга своей газеты.

Но все же как ни старались в свое время отечественные невзоровы, у меня так и не возникло желания пристально рассматривать Зину в лицо и пытаться определить, что и в каком месте у нее там повреждено. Я пыталась разобраться в своих чувствах по поводу того, что только что произошло – и не могла. Чувств не было напрочь, на душе была пустота. Такого со мной еще не бывало. Не было ни зловещей, психически болезненной радости, как у американских карателей в Ираке или у израильских – в Палестине, когда они расстреливают мирных жителей (для того, чтобы испытать подобные «высокие» чувства, наверно, надо было родиться и вырасти в другом обществе, с другими жизненными установками и приоритетами), ни даже просто облегчения, ни чувства жалости к человеку, который сам сделал свой в жизни выбор, встав на сторону империализма, какими бы ни были его мотивация и оправдания. «Странно», – подумала я, – «Должна же я чувствовать хоть что-нибудь. Наверно, это и есть состояние шока».

Через несколько минут я ощутила – нет, не жалость, но чувство досады от того, как нелепо, так впустую прожила свою короткую жизнь эта моя бывшая соотечественница – и какой совершенно другой могла бы сложиться эта ее жизнь, если бы не… «Э, да так что угодно можно оправдать!» – сказала я себе. Но я не оправдывала ее – мне просто действительно было за нее досадно. Словно за отстающего ученика одного со мною звена.

… Помню, как удивилась я, когда поняла, что Ойшин сам каким-то чудом добрался до Вестпюнта, хотя ночью и без машины до него фактически невозможно было добраться. Наверно, именно поэтому в голове у меня при виде него и всплыла фраза о Саиде из «Белого солнца…». Это и было первое, что я сказала ему:

– А как ты добрался сюда? Ты же не водишь машину. Такси, что ли, нанимал?

Ойшин посмотрел на меня так, словно я была марсианкой. Видимо, потому, что в тот момент это не имело абсолютно никакого значения.

– Одолжил по такому случаю мотороллер у Рафаэлито, – буркнул он, – Что здесь произошло? На тебе лица нет. И кто эта женщина? И кто, простите, Вы? – с этими словами Ойшин обернулся к сержанту Альваресу. Сержант Альварес и ответил за меня, потому что я была все еще не в состоянии излагать свои мысли связно.

– Эта женщина- американская военнослужащая, Зинаида Костюченко. А я- брат человека, которого она убила в Ираке. Когда я сюда добрался, она пыталась сделать то же самое с Вашей женой. Но теперь она уже больше никому не причинит горя.

Зина? Убила кого-то в Ираке? Вот эта молодая женщина с нежным как персик лицом? Впрочем, чему я удивляюсь? Чего только не сделаешь, когда хочется посмотреть мир и заработать себе на учебу в колледже…

Но неужели же Зина и вправду мертва? Это как-то не укладывалось у меня в голове. Да и у Ойшина, по-моему, тоже: ведь в голливудских фильмах злодей никогда не умирает вот так – с одного удара… Мое горло, так немилосердно сжатое Зиниными пальцами, все еще болело. Я растерла его руками.

– Ага, – сказал Ойшин, – Ладно, ты мне расскажешь дома, что случилось. Тебе надо прийти в себя. А что мы будем делать с …? – он кивнул в сторону Зины. Я по-прежнему старалась туда не смотреть. Горло и голова у меня тупо ныли.

– Это я беру на себя, – сказал сержант Альварес.

– Но ведь начнется расследование, и мне бы не хотелось, чтобы моя жена…

– Ничего не бойтесь. Никаких следов того, что здесь была Ваша жена, не останется. Это был просто несчастный случай. Честно говоря, ведь и на самом деле так…. Хоть и поделом гадине, но я никогда еще в жизни не поднимал руку на женщину. Вообще-то я собирался с ней только поговорить по душам. Но увидел, как она… и вот… – он замолчал.

– Я хотел сказать ей, что знаю – про брата. Хотел в глаза ей посмотреть, когда я это скажу. Раньше не мог. Она первый раз за все это время на острове ушла в увольнительную, – сержант Альварес нелепо развел руками. Мы не перебивали его.

– Официально мой брат погиб от «дружественного огня» – в результате злосчастной случайности. Никто не стал даже доискиваться, из чьего именно оружия были те пули – там не до того, в Ираке. Но мне удалось найти человека, который все видел…Она застрелила Хорхе – в затылок, после того, как он сказал ей, что собирается подать рапорт о том, как она со своим бойфрендом и еще двое занимались грабежом и мародерством. О том, что они наркоманы. О том, как они издевались над местными жителями – они вертолетчиками были. Доставят морпехов туда, куда тем было надо, а пока их ждут, начинают вот так, от скуки «развлекаться»… Не буду рассказывать вам на ночь глядя, как именно. Когда они были «под этим делом», им лучше было не попадаться на глаза. Всей четверке. Но мой брат был слишком молод. Идеалист. Для нас обоих Ирак был большим шоком, но для него еще в большей степени,чем для меня. Да уж, в такой «демократии», где если ты носишь определенную военную форму, то фактически имеешь право безнаказанно пристрелить кого угодно, даже другого в такой же форме при желании…

– Простите, а разве не такую же форму носите Вы сами?- не удержалась я. Наверно, язык мой- враг мой.

Сержант Альварес понурился.

– Я Вам все объясню, а уж верить мне или нет – это ваше дело. Сейчас кажется, что все это было тысячу жизней назад- когда мы с Хорхе записались в американскую армию, чтобы получить этот проклятый паспорт… Мы гватемальцы, из большой крестьянской семьи. Отец умер, у мамы на руках кроме нас еще семеро, причем один брат- инвалид. Денег на его лечение нет. Работы нет. Одна сестра до того докатилась, что начала рожать детей на заказ – американцам на усыновление…. Мы с Хорхе очень против были. Подожди делать глупости, говорим мы ей, мы здоровые парни. Заработаем как следует и вернемся. Уехали в Америку на заработки. Долго все рассказывать. Кончилось тем, что это, – он подергал себя за погон, – оказалось для нас единственной возможностью там остаться. А Миранда не дождалась нас… Уже двоих родила и обоих малышей отдала богатым янки. Теперь с ней из-за этого не разговаривает вся деревня…Наверно, эта ваша знакомая тоже как мы… из-за паспорта. Очень нелепо это все, если вдуматься. Делаем чужую грязную работу своими руками. Только мы не сразу все это поняли, хотя и быстро – во что мы вляпались. Меня с души воротило от этих обысков и налетов – а она, видно, втянулась. Ей это начало доставлять удовольствие. Чувствовать власть хоть над кем-то в своей жизни. А мне до сих пор кошмары снятся. Крики и глаза, глаза и крики…

– А тот человек, что видел, как она застрелила Вашего брата, – он что же, так и не сообщил об этом куда надо? – спросил Ойшин.- И если нет, тогда почему он рассказал об этом Вам?

– Нет, он не сообщил. Сказал, что жизнь ему еще дорога. А мне рассказал только перед тем, как вернуться домой. Сказал, что об этом знает, кроме меня, только еще наш полковой священник. Мы ведь католики. Мы регулярно исповедаемся. Он тоже латиноамериканец был. Сказал, что совесть его очень мучает. Что спать не сможет, если не расскажет мне.