Отбившийся голубь. Шпион без косметики. Ограбление банка - Уэстлейк Дональд Эдвин

Наверное, это означало, что он — буйно–помешанный, но лучше не говорить таких вещей сотруднику ФБР. Поэтому я сказал:

— Совершенно верно. Я не знаю, что это значит.

— Это язык жестов, — втолковал мне А. — Можно подумать, вы не знали. Язык глухонемых.

— Правда? — Мне стало любопытно. После того как я посмотрел фильм «Джонни Белинда», мне все время хотелось выучить язык знаков, чтобы объясняться с помощью рук, да только руки не доходили. — А покажите еще.

— Вот как вы общаетесь! — возликовал А, наставив на меня палец. Полагаю, это не был знак из языка жестов. Просто выставил палец, и все. — Вы не ведете тут никаких переговоров, ни вы сами, ни ваши приятели. Вы объясняетесь языком жестов! — А повернулся к Б и горделиво добавил: — Это я своим умом дошел.

«О, Боже, — подумал я, — они уверены, что микрофоны до сих пор в исправности. А коль скоро им не удалось ничего записать, стало быть, я общаюсь со своими гостями не посредством изустной речи, а каким–то иным способом. Так они считают. Должно быть, именно по этой причине они то и дело пробираются в дом и опустошают мои корзины для бумаг. Ищут записки».

Эта теория А насчет языка жестов мне совсем не понравилась. Если весь личный состав ФБР, от А до Я, уверует в нее, они перестанут выносить мои отбросы, а сам я уже три года как не выбрасываю мусор, и мне вовсе не хочется возобновлять эту хозяйственную деятельность.

Посему, зная кое–что об особенностях мышления фэбээровцев, я напустил на себя еще более умный вид, чем А, и сказал:

— Язык знаков, да? Хе–хе!

Это, как я и рассчитывал, обескуражило А. Его вера в собственную теорию пошатнулась, и, надеюсь, необратимо (начни я все отрицать, А, разумеется, только укрепился бы в своих убеждениях. Но лукавый намек на некое высшее знание, который, как известно, само ФБР считает своим основным рабочим инструментом, одновременно представляет собой именно то оружие, от которого у ФБР нет защиты. Поэтому простого «Хе–хе» оказалось достаточно, чтобы А раз и навсегда выкинул из головы язык знаков и предал его забвению).

Б пришел ему на выручку и сердито сказал:

— Давайте вернемся к Юстэли. Чего он хотел?

— Он пришел ко мне по ошибке, — ответил я. И своим ответом опять дал им фору. Они весьма многозначительно переглянулись, и Б сказал:

— Правда? Расскажите–ка нам об этом.

— Он и впрямь не туда попал. Он искал террористические организации.

Б так прищурился, что почти утратил свою прозорливость.

— Что он искал?

— Террористические организации. Он думал, что СБГН — тоже террористическая организация, и хотел сообщить мне о каком–то митинге, на который он созвал целое сонмище этих самых террористических организаций, и пригласить меня туда.

А сказал:

— Я–то думал, ваша ватага — пацифисты, убежденные отказники от военной службы.

— Это верно. Юстэли дал маху.

— По–вашему, ему был нужен Всемирный союз борьбы за гражданскую независимость?

— Что?

— Вы не рассчитываете, что мы в это поверим, не так ли? — подал голос Б.

— Скорее всего, не поверите, — признал я. — Хотя во что вы вообще верите?

— Вопросы задаем мы! — прошипел Б.

— О! — воскликнул я. — Зато я задаю риторические вопросы.

— Не умничайте, — посоветовал мне А. Стало быть, он не знал, что значит слово «риторические».

— Что вы сказали этому парню Юстэли? — спросил Б.

— Сказал, что он заблуждается. Он тоже мне не поверил, подумал, что я просто осторожничаю.

— А что он… — начал Б, но тут послышался звонок в дверь. Б мгновенно напрягся, и его правая рука нырнула под полу пиджака, к заднему карману.

— Расслабьтесь, — посоветовал я. — Вероятно, это какой–нибудь пацифист.

Я подошел к двери и открыл ее. А и Б следили за мной, как золотые рыбки в аквариуме за незнакомой кошкой.

Я оказался прав: пришел пацифист. Точнее, дорогая и близкая мне пацифистка, которая последнее время обстирывает меня, вечно теряя мои носки, моет посуду, приносит из забегаловки бутерброды, меняет простыни и помогает мне их пачкать. Моя Беатриче. Моя Изольда. Анджела Тен Эйк.

Как же прекрасна Анджела. И как великолепно одевается. И как благоухает. И как сияет! Вероятно, это единственная девушка к югу от Четырнадцатой улицы, от которой пахнет преимущественно мылом. Впрочем, она живет не южнее Четырнадцатой улицы, а южнее Центрального парка, на Южной Сентрал–Парк–авеню.

Анджела — дочь Марцеллуса Тен Эйка, промышленника, фабриканта оружия, который прославился своим вкладом в военные усилия Америки во времена второй мировой. Это он выпускал танк 10–10, который иногда называли «три десятки», или «три Т». Тот самый танк, из–за которого в 1948 году Конгресс по–тихому начал проводить специальное расследование. Оно ни к чему не привело, поскольку его быстренько прикрыли.

Любой психоаналитик мог бы сказать отцу, что оба его ребенка непременно станут враждовать с ним, когда вырастут. Так и случилось. Сын, Тайрон Тен Эйк, смылся за бамбуковый занавес в Северную Корею в 1954 году, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу, если не считать нескольких крикливых и непристойных радиопередач, в которых он выступал. Дочь, Анджела, четыре года назад, будучи еще совсем зеленой, плюнула на свою сиятельную и влиятельную семейку (во всяком случае, символически) и заделалась пацифисткой. (Бытовало широко распространенное и, возможно, небезосновательное мнение, что предательство дочери старик переживал гораздо тяжелее, чем предательство сына. Тайрон, по крайней мере, не стремился сделать своего папашу безработным. Наоборот, он, можно сказать, помогал отцу в делах.)

Анджела одевается так, что мне всегда хочется разорвать ее наряд в клочья, чтобы побыстрее оставить Анджелу в чем мать родила. Не подкачала она и сегодня: на ногах были сапожки — черные, с обтягивающими икры голенищами, на шпильках. Увидев их, я вспомнил Марлен Дитрих. Над сапогами — черные обтягивающие брючки, строгие и чуть лоснящиеся. Они навели меня на мысль о горнолыжных курортах. Еще выше — пушистый мешковатый шерстяной свитер ярко–желтого канареечного цвета, заставивший меня подумать о сенокосе. А под всей этой одеждой — я знал — скрывается тело, еще хранящее свежесть утреннего душа.

Голова Анджелы, во всех смыслах, менее всего заслуживает внимания. Не то чтобы она не была хорошенькой, нет, она очень даже ничего. Скажу больше, это просто прелестная головка. Волосы, золотистые от природы, обрамляют личико, черты которого безупречно правильны. Оно в меру скуласто, а линии подбородка до того изящны, что кажутся выведенными кистью живописца. Глаза у Анджелы синие, большущие и добрые, нос немножечко ирландский, а губы пухленькие и почти все время улыбаются. Но, увы, эта очаровательная головка совершенно пуста. В ней гуляет ветер, и лишь крошечный комочек серого вещества мешает воздушным потокам беспрепятственно перемещаться от одного уха к другому. Моя Анджела, прекрасная и богатая обладательница желтого «мерседеса» с откидным верхом и водительских прав, студентка престижного женского колледжа в Новой Англии, квартироплательщица (она вносит часть моей арендной платы за жилье) и горячо любимая мною девушка, в придачу ко всему этому — непроходимая дура. И я не могу умолчать об этом.

Судите сами. Она вошла и поцеловала меня в заляпанную чернилами щеку, взглянула на фэбээровцев и сказала:

— Ой, у нас гости! Как здорово!

Анджела (и на это способна только она одна) даже не заметила, что они — федики.

Б неуклюже шагнул вперед, держа на изготовку свою записную книжку.

— Как вас зовут?

— Анджела, — с лучезарной улыбкой ответила она. — А вас?

— Дорогая, — сказал я, — эти двое…

— Придержите язык, — велел мне А.

Б спросил Анджелу:

— Что вам известно о… — он заглянул в свою записную книжку, — о некоем Мортимере Юстэли?

Анджела встрепенулась, будто птичка на ветке.

— О ком? — переспросила она.

— О Мортимере Юстэли, — медленно, по складам, повторил Б.