Бедная Настя. Книга 8. Воскресение - Елена Езерская

В такие минуты он с особою охотою предавался воспоминаниям о тех днях, когда еще ничего не знал о тайне рождения Анны и видел в ней лишь воспитанницу старого барона Корфа, а в лучшем друге — противника своей любви. Он снова и снова уносился в мыслях на тот памятный бал, когда они с Анной кружились в вальсе, и только что пригубленное шампанское наполняло голову легким волнением, которое хотелось продлить, ибо оно было еще незнакомо ему, но — прекрасно!..

А с некоторых пор Михаил полюбил сны. И если прежде он с муками засыпал, долго переворачиваясь с боку на бок, торопя каждую минуту, призывая рассвет и умоляя ночь оставить его комнату, сейчас он не хотел просыпаться, потому как в снах возвращался в тот памятный 1838-й когда впервые увидел под копытами вскинувшейся лошади свою прелестную незнакомку, поднимающую с мостовой оброненный кем-то цветок, а позже вновь повстречал ее, дожидаясь на ступеньках дворца Оболенского своего влюбленного государя.

— Она! Здесь! — вскрикивал во сне Репнин, видя себя тем юным и восторженным существом, который, не веря своему счастью, провожал взглядом из-за колонны только что прошедшую в благоухании духов Анну и возносил хвалу Небесам за это проведение, божественное и прекрасное…

В его снах они были вместе и счастливы — он снова вел Анну в центр бальной залы, боясь прикоснуться к ее руке, к ее талии, но принужденный следовать па, сокращал расстояние между ними, теряя робость с каждым следующим туром, но обретая крылья и чувствуя восхищение: Анна танцевала прекрасно — она была легкая, нежная, отзывалась на каждое его движение, не теряя при этом очарования тайны. И оттого у князя туманилось в глазах — ему казалось, что он вальсирует с ангелом.

— Вы были великолепны, — шептал ей на ухо Репнин. — Мой кучер едва не сбил обладательницу самого восхитительного голоса на земле… Вы — само совершенство!

А она улыбалась — недоверчиво, но с таким трогательным желанием нравиться, что Репнин бледнел, смущался и никак не желал расставаться со своей незнакомкой. И слова, которые он собирался сказать ей, тонули в неведомой Михаилу прежде буре чувств и желаний, но, укрощенные ее наивным и доверчивым взором, превращались в стихи, спешно сложенные им в ту же ночь по возвращении с бала. Стихи, которые он так никогда и не прочитал ей.

«Любви волшебный талисман —Одна случайная улыбка.Возможно, в будущем — ошибка.Но ныне — золотая нитка,Какой Амурчик-эскулапСпрягает гордый аксельбантС прелестной белой маргариткой.То лучшее из данных намЛекарство для сердечных ран!»

Это был удивительный период в его жизни, когда слова возникали, казалось, ниоткуда и сами, заполняя пробелы в мире его грез и страницы в его поэтическом дневнике. Никогда прежде Репнин не был столь вдохновенным.

Не проходило и дня, чтобы князь не записал хотя бы восьмистишия, и друзья, которых он обычно радовал легкими и ироничными виршами по случаю, не могли добиться от Михаила ни эпиграммы, ни посвящения в альбом ко дню рождения для своих подруг, чему он был мастер и щедро дарил сослуживцам стихи, обращенные к неизвестным ему особам, подразумевая в образе очаровавшей приятеля-поручика дебютантке некую воображаемую даму собственного сердца. Но, едва его сердце действительно увидело, почувствовало, узнало ее — ту, единственную, Репнин сделался скуп и перестал бесцельно раздаривать свои стихи, ибо отныне не было смысла тратить время на пустые и никчемные записочки, адресованные посторонним ему девицам, князь и сам был влюблен и желал сохранить весь пыл своего чувства для нее — удивительной и реальной.

И еще он вспомнил встречу с Анной в Двугорском, когда, столкнувшись случайно на лестнице, они замерли друг против друга, не отрывая глаз и не в силах пошевелиться, дабы не нарушить тот эфир, что возник так внезапно между ними, окружил их и увлек в заоблачные дали прекрасной сказки возвышенной и неземной любви. И это ощущение хотелось продлить — прекрасное мгновение остановилось…

А первый поцелуй, когда вдвоем они читали по ролям Шекспира, и в роли Ромео Репнин был более откровенен и смел, прижимая к себе Джульетту-Анну…

Репнин снова и снова переживал те моменты, когда был счастлив с Анной. И видел себя своим знаменитым предшественником — командором Резановым, более чем за сто лет до него вот так же разлученным обстоятельствами со своею возлюбленной и нашедшим, хотя и малое, но все же утешение от горечи разлуки в своей великой миссии первопроходца на американском континенте.

«Если б ранее мыслило правительство о сей части света… ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была Гишпанской принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей летучий кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятой интервал, столько же выгодной и весьма нужной нам, и так ежели и его пропустим, то, что скажет потомство?» — читал и перечитывал Репнин слова доклада Резанова и, сравнивая их с собственными, находил много общего и созвучного.

И в поведанной ему Родичевыми истории любви юной испанки и русского командора, ходящей в здешних краях легендою, видел предзнаменование — эта земля навевала романтическое и обещала новые чувства, способные придать крылья и вознести под самые небеса…

Но однажды счастливые сны закончились — в кромешной тьме неожиданного и глубокого ночного провала вдруг вспыхнул свет, и Репнин увидел направленное на себя дуло пистолета. Михаил не понял, кто держал оружие в руке, но рядом почему-то был Владимир Корф, и он не выглядел умершим.

— Вы сегодня взволнованы много сильнее прежнего, князь, — отметила Родичева, когда уже ставший опаздывать к завтраку Репнин в тот день вышел в гостиную раньше других обитателей дома.

— Что-то случилось, — тихо промолвил Михаил, понимая, что бледен и выглядит расстроенным.

— Вы получили известие? — тихо и с сочувствием спросила Екатерина Петровна.

— Видение, только видение, — покачал головою Репнин, ускользая от нее взглядом. — Но, может быть, оно станет реальностью.

Его предчувствие вскоре сбылось — «Румянцев», причаливший к ново-архангельскому молу на третьи сутки, прибыл без Анны. Капитан судна, подвергнутый Репниным строжайшему допросу, показал, что согласно приказу, полученному из Петербурга ждал прибытия на борт поименованной персоны — как то госпожи Платоновой, но она в означенный срок так и не появилась, не взошла она на корабль и много позже, а долее оставаться в японском порту он не мог — «Румянцеву» и так пришлось наверстывать время, упущенное в ожидании таинственной пассажирки.