Птичий город за облаками - Энтони Дорр

Он идет рядом с ними и плачет.

На второй неделе апреля они добираются до поля перед стенами Константинополя. Дудят трубы, войска разражаются приветственными криками, люди бегут взглянуть на огромную пушку. Каким только не воображал Омир этот город: демоны с когтистыми лапами расхаживают на башнях, внизу рвутся с цепей адские псы, — однако, когда упряжка огибает поворот дороги и он видит саму крепость, у него захватывает дух. Впереди огромный ров, шириной с реку. По ближнюю сторону рва — бессчетные шатры, костры, животные, воины. По дальнюю, за невысоким уступом, на лиги в обе стороны тянутся высокие стены, словно молчаливые неодолимые обрывы.

В странном дымном свете под низким серым небом стены кажутся бесконечными и бледными, словно охраняют город, построенный из костей. Как сквозь них пробиться даже с такой пушкой? Они будут блохами, запрыгивающими в слоновий глаз. Муравьями у подножия горы.

Анна

Ее вместе с сотнями других детей отправили укреплять слабые участки стены. Они тащат булыжники из мостовой, плиты, даже надгробья, а каменщики укладывают все это и скрепляют раствором. Как будто весь город разбирают и перестраивают в виде бесконечной стены.

Весь день она поднимает камни и таскает корзины; среди каменщиков на стене работают знакомые ей пекарь и два рыбака. Никто не произносит имя султана вслух, как будто назовешь его — и в городе материализуется сарацинская армия. К концу дня поднимается ледяной ветер, солнце скрывают клубящиеся тучи, и весенний вечер кажется зимней ночью. На укреплениях над ними босоногие монахи с пением несут крест и святые мощи в реликварии. Что надежнее остановит врага, думает Анна, строительный раствор или молитва?

В тот вечер, второго апреля, возвращаясь домой, продрогшая и голодная Анна пробирается через сад у Пятых Военных ворот к старой стрелковой башенке.

Потерна на месте, груда обломков тоже. Шесть пролетов доверху. Анна обрывает несколько побегов плюща. Золотой и серебряный город на фреске по-прежнему парит в облаках, постепенно осыпаясь. Анна встает на цыпочки, трогает ослика, навеки застрявшего на морском берегу, затем пролезает через западную бойницу.

От того, что она видит за внешней стеной, за крепостным рвом, у нее все внутри холодеет. Рощи и сады вроде тех, через которые они с Марией месяц назад шли к церкви Пресвятой Богородицы Живоносный Источник, вырублены. На их месте — голая земля, ограниченная заостренными кольями, будто зубцами исполинского гребня. За частоколом, который тянется в обе стороны, сколько видит глаз, лежит второй город, кольцом обхвативший первый.

Тысячи сарацинских шатров хлопают на ветру. Костры, верблюды, лошади, повозки, кишение людей в облаках пыли… всего так много, что у нее нет чисел, чтобы их счесть. Как там старый Лициний описывал греческие войска, собравшиеся под стенами Трои?

Как листы на древах, как пески при морях, неисчетны

Воинства мчатся долиною, ратовать около града[17].

Ветер меняет направление, тысячи походных костров вспыхивают ярче, тысячи стягов хлопают на тысяче древков. Анна чувствует сухость во рту. Даже если удастся проскользнуть в ворота и сбежать, как пробраться через это многолюдство?

Из закромов памяти выплывают давние слова вдовы Феодоры: «Дитя, мы прогневили Бога, и теперь Он разверзнет землю у нас под ногами». Она шепчет молитву святой Коралии, просит послать знамение, если есть хоть малейшая надежда, смотрит, дрожа на пронизывающем ветру. Звезда не вспыхивает, знамений не появляется.

Хозяин сбежал, привратник ушел. Дверь в каморку вдовы Феодоры заперта. Анна берет из шкафчика в кухне свечу — чьи они теперь? — зажигает фитиль от очага и возвращается в каморку, где Мария лежит под стеной, тонкая как иголка. Всю жизнь ей наказывали верить, стараться верить, хотеть верить, что если достаточно страдаешь, достаточно трудишься, то рано или поздно попадешь в место лучше этого, как Одиссей, которого выбросило на берег в царстве любезного Зевсу Алкиноя. Что страданием мы спасаемся. Что, умерев, будем жить снова. И может быть, это и впрямь самый простой путь. Однако Анна устала страдать. И не готова умереть.

Деревянная святая Коралия смотрит на нее из ниши, подняв два пальца. В дрожащем свете свечи закутанная в платок Анна сует руку под тюфяк, вытаскивает мешок, который они с Гимерием привезли несколько дней назад, достает стопки мокрой бумаги. Описи урожая, отчеты о налогах. И наконец, маленький кодекс в переплете из козьей кожи.

Кожа в пятнах от сырости, края листов — в черных точках. Однако при виде написанного у Анны екает сердце. Почерк аккуратный, с наклоном влево, словно буквы гнутся на ветру. Что-то про больную племянницу и людей, ходивших по земле в зверином обличье.

На следующем листе:

…дворец из устремленных в облака золотых башен, между которыми кружат соколы, бекасы, перепелки, кукушки и куропатки, а из труб хлещет суп, и…

Она листает дальше:

…на ногах вырастает шерсть, а вовсе не перья! Мой рот ничуть не похож на клюв! И это не крылья, а копыта!

Через десяток листов:

…я шел через перевалы, обходил леса, где на деревьях растет янтарь, карабкался по обледенелым горам и вышел на замерзший край мира, где в солнцеворот дневное светило исчезает на сорок суток и люди плачут, покуда дозорные на вершинах не различат его свет…

Мария стонет во сне. Анна вздрагивает от внезапного узнавания. Город в облаках. Ослик на краю света. Описание, в котором заключен весь мир. И тайны за его пределами.

Глава девятая

На замерзшем краю мира

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Ι

Поскольку многие листы утрачены, неизвестно, как Аитон избавился от мельничного жернова. В некоторых вариантах истории про осла его продают бродячим жрецам. Перевод Зено Ниниса.

…все дальше на север гнали меня эти негодяи, пока вся земля вокруг не стала белой. Дома там строят из костей грифонов, а морозы до того сильны, что, когда дикие волосатые туземцы говорят, слова замерзают в воздухе, и собеседники только весной узнают, что же было сказано.

Я продрог насквозь от копыт до мозга костей и часто думал о родных краях, которые представлялись мне уже не грязной дырой, а раем, где жужжали пчелы, скотина радостно гуляла в лугах, а мы с моими товарищами-пастухами пили на закате вино под оком вечерней звезды.

Раз ночью — а ночь в тех местах длится сорок суток — негодяи развели огромный костер