Z — значит Зельда - Тереза Фаулер

Вскоре, закончив, он встал, потянулся и бросил книжку на столик рядом со мной.

— Скажи потом, увидишь ли ты в нем восходящую звезду.

Скотти, теперь счастливая обладательница ярко-розовых ногтей, спросила:

— Что такое «восходящая звезда»?

— Это когда папа считает, что у человека есть талант, хотя такого таланта, как у папы, ему не видать. — Я подмигнула Скотту, и он ухмыльнулся.

Я прочитала «В наше время», а также изданные Макалмоном «Три рассказа и десять стихотворений» несколько дней спустя, сидя у кроватки Скотти — моя малышка плохо спала из-за частых переездов и хотела, чтобы я не покидала ее комнату.

— Митральеза, — зачитала я заголовок первого стихотворения. — Что это за слово? Я смогу продраться через эту книгу без словаря?

Скотти сонно моргнула, потом кивнула и задремала, а я продолжила читать.

В последней строке короткого стихотворения снова попалось это зубодробильное слово, видимо, французского происхождения. Я не знала его значения и поэтому не могла уловить посыл стихотворения, как, наверное, не поняли бы его многие другие.

— И зачем тебе это вздумалось? — раздраженно пробормотала я. — Показушник!

Я встала и нашла Скотта, который сидел на полу в спальне, обложившись вырезками из журналов — он собрал все рассказы, которые опубликовал после «Прекрасных и обреченных», и пытался выбрать десятку лучших для нового сборника.

— Если мне удастся закончить «Молодого богача» и быстро его пристроить, думаю, это даст книге отличную фору, — заявил он, увидев меня.

— А я закончила читать твоего Эрнеста Хемингуэя, — сообщила я, складывая книги на кровать.

— И как?

— Похож на твоего приятеля Шервуда, только тепла не хватает. Эта проза — да, она ясная и четкая, но отвлекает твое внимание, как кобра, когда танцует перед броском. Это пустышка. Ни содержания, ни души.

Скотт покачал головой.

— У него скупой стиль, это правда. Но думаю, ты просто не видишь самой сущности, характера. Может, нужно быть поэтом, чтобы их разглядеть.

— Да что ты говоришь. Вы двое не больше поэты, чем я. Ты — рискну предположить, как и треть писателей в Европе в наше время, — считаешь себя поэтом, а на самом деле вы просто нагромождаете башню из слов, пытаясь покрасивее разместить их на странице. Его стихотворения не ужасны, но ничего глубокого и впечатляющего в них нет. Ему далеко до Роберта Фроста, и до Кольриджа, и даже до Блейка.

— Дорогуша, не пойми меня неправильно, но не тебе судить о качестве и глубине стихотворений. Да, ты много читаешь и немного пишешь, ты здорово помогаешь мне с моими рассказами, но ты относишься к литературе несерьезно.

— Почему? Потому что я не твержу ежесекундно то об одной, то о другой книге или авторе, о контекстах, отсылках, аллюзиях и о том, как изысканно отражает действительность какой-нибудь образ в том или ином стихотворении или рассказе?

Скотт рассмеялся.

— Ну хорошо, ты победила, хотя и только потому, что так прекрасна в гневе. — Скотт сложил книги в свою сумку. — Но в прозе этого Хемингуэя есть сила. С этим не поспоришь.

— Сила есть и в молотках, но применять их можно только по прямому назначению, — отозвалась я.

Десятого апреля «Великий Гэтсби» вышел в свет, и мы отпраздновали это за обедом с друзьями в кафе в историческом центре Рима. Скотти игралась с камешками под столом. Объявила, что она собачка, и мы все протягивали ей лакомые кусочки. Я старалась не думать о маме и о том, что она сказала бы об этом.

Из-за того, что мы были постоянно в разъездах по Европе, для нас оставалось загадкой, как книгу приняли у нас на родине. Пройдет добрых две недели, прежде чем мы до нас дойдут газеты за тот день, и кто знает, какие из них опубликуют рецензии и когда именно. Несколько дней спустя Скотт сказал:

— Не могу больше терпеть. Отправлю телеграмму Максу.

Мы сидели со Скотти у фонтана Треви, позволяя ей бросать в воду кусочки яблока, чтобы «покормить лошадок».

— Еще слишком рано о чем-то говорить, Део.

— Ничего не рано, такие веши развиваются по определенному сценарию.

В животе у меня начинало потихоньку покручивать. Я пересадила Скотти на другое колено, надеясь, что боль немного отступит.

— Но не когда прошло всего два дня. С тем же успехом можешь попросить какого-нибудь шарлатана в Ватикане погадать тебе на кофейной гуще.

— Ты не понимаешь, Зельда, и никогда не поймешь, потому что твоя жизнь — это череда безопасных развлечений. Походы по магазинам и визиты к парикмахеру, уроки рисования и вечеринки. Я пытаюсь узнать что-нибудь о самом моем существовании, о моей судьбе, и не из праздного любопытства, а потому что наше будущее зависит от того, как примут эту книгу. Думаешь, операцию тебе сделали бесплатно?

Скотти вплела пальцы в мои волосы и положила голову мне на плечо, посасывая палец.

Если бы Скотт не был в таком состоянии, я бы попыталась доказать, что он неправильно видит мою жизнь. Я бы постояла за себя и не позволила ему думать, что я сама виновата в болезни, которая чуть не убила меня. Но мой муж пребывал в расстроенных чувствах, а это означало, что он останется глух ко всему.

— Извини, — я вздохнула. — Знаю, что ты переживаешь. Хорошо, отправь ему телеграмму, встретимся в отеле.

Скотт дожидался ответа Макса десять дней. Телеграмма настигла нас в Марселе. До того момента он почти не ел, а спал и того меньше. От часа к часу в нем боролись уверенность, надежда и страх. Угадал ли он? Смог ли проанализировать предшествующую критику, сделать выводы и сотворить роман бесспорного качества, который покорит всех?

«Гэтсби» был коротким романом, порядка пятидесяти тысяч слов, но в этих словах уместилось множество нюансов. Скотт рассчитывал, что критикам хватит смекалки разглядеть все тонкости, которых, по их словам, так не хватало в его предыдущих книгах. А разглядев, они напишут хвалебные отзывы, благодаря чему публика, которой нельзя доверять, говорил Скотт, но которой и не нужно заботиться о высоких материях, гурьбой бросится скупать рассказы с тем же энтузиазмом, с каким они зачитывались романом «По ту сторону рая».

Руки у Скотта дрожали, как у старого паралитика, когда он вскрывал конверт с телеграммой. Через его плечо я прочитала:

ПРОГНОЗЫ ПО ПРОДАЖАМ СОМНИТЕЛЬНЫЕ, РЕЦЕНЗИИ ПРЕВОСХОДНЫЕ.

Скотт скомкал телеграмму и швырнул ее на пол.

Макс не соврал о продажах, а вот во второй части оказался слишком оптимистичен: когда в Лионе нас нашел первый пакет с рецензиями, там обнаружились похвалы, но достаточно спокойные, и чаше всего в духе «Фицджеральд подтвердил, что он не так уж ужасен, как мы боялись, и, похоже, даже немного вырос над собой».

Даже кумир Скотта Генри Менкен, который в личном письме осыпал Скотта похвалами, на публике выставил книгу как «величественный анекдот». Скотт прочитал рецензию в полном безмолвии, и еще до того, как узнала содержание, я все поняла по раскрытому рту Скотта, нахмуренным бровям и смеси растерянности и испуганного недоверия в полном боли взгляде. Дело даже не в том, что Менкен сказал, а в том, чего он не говорил: ни одну фразу нельзя было интерпретировать как «обязательно прочитайте эту книгу!»

Я молчала. Через мгновение Скотт взял себя в руки. Он протянул мне рецензию.

— «Скрибнерс» повезет, если им удастся продать хотя бы те двадцать тысяч, которые они уже напечатали.

Его настроение немного улучшилось на следующей неделе, когда в письмах от Макса и Гарольда обнаружились два очень положительных отзыва. Пока мы ехали из Лиона в Париж, Скотт писал списки и письма, пытаясь проанализировать, набросать стратегию, подытожить свои мысли и понять, где ошибся и что можно сделать, чтобы спасти положение.

В этом был весь Скотт. В этом и есть весь Скотт — всегда оглядывается назад, чтобы понять, как двигаться вперед, где его обязательно будут ждать счастье и благополучие.

Часть 3

Всегда нужно быть пьяным.

В этом все: это единственная задача.

Чтобы не ощущать ужасный груз Времени,

который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно.

Чем?

Вином, поэзией или истиной — чем угодно.

Но опьяняйтесь!

И если порою, на ступеньках дворца,

на траве у обочины,

в мрачном одиночестве своей комнаты,

вы почувствуете, пробудившись, что опьянение уже ослабло или исчезло,

то спросите у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов,

у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поет, у всего, что говорит, —

спросите, который час;

и ветер, и волна, и звезда, и птица, и часы ответят вам:

«Время опьяняться!»

Для того чтобы не быть страждущим рабом Времени,