Z — значит Зельда - Тереза Фаулер

Всю неделю погода была идеальной: ясное небо, жара после полудня, море, еще достаточно теплое, чтобы дети могли играть и плескаться в нем дни напролет. Мы гуляли по окрестностям огромного поместья, которое Мерфи стали называть вилла «Америка». По вечерам взрослые собирались и играли в шарады, в бридж или в игру, которую придумал Скотт: я садилась за пианино, он называл тему, на которую каждый из нас должен был придумать историю и пропеть ее под одну из полудюжины мелодий, которые я могла сыграть наизусть. Каждый раз, поднимая крышку, я заранее извинялась: «Вам всем придется простить меня за то, что я не Коул».

— И простить меня, — добавлял Скотт, но я знала, что в глубине души он доволен. Без Коула он был единственной звездой вечера.

Коктейли по рецептам Джеральда здорово помогали нам в этой игре, которую Линда назвала «Интеллектуальные куплеты». Джеральд разливал напитки, а Скотт заставлял участников выдумывать все более необычные рифмы. Затем, когда наше воображение наконец-то пасовало, Скотт выбирал кого-то из участников для игры в «Двадцать вопросов» — хотя бывало, мы выпивали достаточно, чтобы вопросов становилось куда больше двадцати, и игра продолжалась до глубокой ночи. Жертвы Скотта всегда подыгрывали ему: кто отказался бы стать предметом нескончаемого интереса?

Сейчас Сара села напротив Джеральда и сказала:

— Мы не увидим наших друзей еще долгие месяцы.

Справа от нее Дик Майерс потянулся к сидящему рядом Скотту и хлопнул его по спине.

— Остается только надеяться.

— Я исчерпал ваши таланты? — спросил Скотт.

— Скорее, их терпение, — ласково поправила я.

— Когда он исчерпает ваше, — произнес мне Пабло с чудовищным акцентом, — вы должны приехать в mi estudio еп Paris, si? И там я буду утомлять вас искусством.

Сара накрыла мою ладонь своей:

— Обязательно съездите к нему. И в студию к Джеральду тоже. Но первым делом познакомьтесь с искусством Рима, а потом сможете задать Джеральду и Пабло все вопросы, которые у вас появятся. Лучших наставников в области искусства не найти.

Я стояла перед храмом Весты, когда впервые ощутила эту боль — странное покалывание где-то внизу таза, около правого бедра. У женщин часто случаются подобные боли, так что я не обратила особого внимания, и боль ушла — на некоторое время. Тем же вечером она вернулась и усилилась. Затем исчезла и не давала о себе знать несколько дней, прежде чем появиться снова.

Недомогание продолжалось пять недель. Иногда я чувствовала себя плохо, но не настолько, чтобы слечь, и мы выходили в свет. В то время мы общались с членами труппы и постановочной группы «Бен-Гура» — кто знает, как Скотт свел с ними знакомство? Нас постоянно представляли кому-нибудь, у чьего знакомого был знакомый, чей муж или брат или закадычный друг связан с кем-то или чем-то, с чем нам просто необходимо было познакомиться. Это происходило так часто, что я перестала обращать внимание на связи и думала только о конечном результате.

Слишком часто я стала проводить по полдня, скрючившись в постели, будто любовника сжимая бедрами грелку. Если вы думаете, что виной всему беременность, то мы с вами заблуждались вместе. Однажды декабрьским вечером, когда Скотт привел Скотти, чтобы почитать со мной в постели, он обнаружил меня сложившейся пополам от боли такой сильной, что я бы с радостью променяла ее на роды, на ампутацию, на что угодно, лишь бы избавиться от этого чудовищного горящего шара у меня в животе. Все предметы в поле зрения будто были очерчены белым.

— Забери ее и вызови врача, — выдохнула я.

Когда Скотт схватил Скотти поперек живота и потащил прочь, она не сопротивлялась, решив, что это очередная игра.

— Пока, мамочка! — крикнула она. Я слышала, как дочка смеется в соседней комнате. — Давай полетаем, папочка! Я хочу летать!

Итальянский доктор, который приехал час спустя, не говорил по-английски, а французским владел не лучше меня. Он осмотрел мой рот, нос и глаза, прижал стетоскоп к моему животу, щупал и надавливал, спрашивая: «Ici? Ici?»Я в ответ либо вздрагивала, либо нет. Когда закончил, его лицо было мрачным, а тон серьезным, когда он по-французски вынес заключение.

Скотт на другой стороне кровати, казалось, был в панике:

— Что он говорит?

Я сказала доктору:

— Да. Oui. Мне все равно, что вы должны сделать, только пусть это прекратится.

— L’hopital Murphy, — сказал он Скотту, доставая из портфеля шприц и иглу. — Maintenant. Comprenez-vous?

— Зельда, что, во имя всего святого, он говорит? При чем тут Мерфи?

Я поморщилась, когда игла вошла мне в бедро — боль была едва ощутимой и желанной, потому что через несколько мгновений она принесла в мою кровь что-то волшебное, позволившее мне разжать зубы и перевести дыхание.

— Он думает, у меня в трубке шарик, который придется вырезать ножом. В больнице Мерфи хорошие ножи, так что мы поедем туда.

— Что? — Глаза у Скотта распахнулись, и он дернулся, как испуганная лошадь.

— Киста, — объяснила я, обретя способность переводить дальше, пока лекарство заглушало боль. Белая муть потихоньку уходила из поля зрения. — Думаю, в яичнике.

Боль все утихала, и я снова могла вдохнуть.

Я оптимистично спросила доктора:

— Mais c’est bon un peu; est que l’hopital necessaire vrai? — имея в виду: «Мне уже лучше, обязательно ехать в больницу?»

Доктор нахмурился и выдал целую руладу итальянских ругательств — по крайней мере, так это звучало. Потом произнес по-французски:

— Allez ou mourir.

Езжайте, или умрете.

Операция все же пугала меня чуть меньше, чем смерть, и я поехала.

После боль не столько ушла, сколько приглушилась и изменила свойство. Восстанавливаясь, вначале в больничной палате, а потом в нашем отеле, я и себя чувствовала выцветшей и совсем другой. Я почти никогда не болела, и такое поведение организма казалось предательством.

Доктор не смог поручиться ни по-итальянски, ни по-французски, ни по-английски, что теперь, когда у меня остался всего один яичник, я смогу еще забеременеть. Когда я перевела это Скотту, он обвиняюще воззрился на меня и спросил, могли ли «лекарства для женщин» быть причиной проблемы?

— Eh? Medicaments?

Я знала, о чем говорит Скотт, даже если доктор не понимал.

— Да… чтобы установить регулярный цикл, и все такое.

Доктор посмотрел на меня, ожидая перевода.

— C’est rien, — сказала я. — Il ne c’est pas ce qu’il dit, il est inquiet.

Ничего. Oh не знает, что говорит, просто волнуется.

— Ce medicament permettra de remedier a la douleur, — кивнул доктор, выписывая рецепт на обезболивающее.

— Он говорит, нет, дело не в таблетках, а это лекарство даст нам шанс, — перевела я Скотту.

Следующие несколько недель я чувствовала себя уставшей, неловкой, не находила себе места, а потому не желала никого видеть. Мне хотелось домой. В ответ я получила уверения, что скоро мы уедем из Рима и отправимся на солнечный Капри, где климат мягче. А пока Скотт написал три новых рассказа, посмотрел правки к «Гэтсби», внес свои собственные и отправил рукопись обратно в Нью-Йорк. Закончив, он заскучал. Он часто уходил, возвращался под ночь, с мутными глазами и полыхающими щеками, часто веселый, но иногда в воинственном настроении.

— А если ты не сможешь забеременеть? — сказал он в один из таких вечеров. — А если твой аборт, — он выплюнул это слово, — лишил меня сына? Когда «Гэтсби» сделает меня американской легендой, кто пойдет по моим стопам, кто унаследует мое имя?

— Теперь ты решил, что дочь — это недостаточно хорошо? И наверное, если у тебя все-таки родится сын, ты дашь ему имя Фрэнсис Скотт Фицджеральд Второй? И как ты будешь его называть — младший? Или заберешь у Скотти ее имя и станешь звать ее Фрэн?

— Ты не хочешь второго ребенка, — набросился он.

— Ты не хотел и того, который должен был быть нашим первым.

Он рухнул в кресло в углу спальни.

— Женщинам этого не понять. — Скотт словно не слышал меня. — Для вас каждый ребенок — просто еще один малыш, пол неважен. А мужчинам нужны сыновья, это заложено в нас природой!

Я знала, что он переживает из-за «Гэтсби», и к тому же пьян и расстроен из-за всего, через что нам пришлось пройти. Но я устала.

— Что мужчинам нужно, — сказала я, — так это повзрослеть.

Глава 27

Остров Капри — это огромный, восхитительный кусок земли и известняка, который откололся от юго-восточного побережья Италии и уютно разместился в Тирренском море. Древний, иссушенный солнцем, этот остров превратился в анклав молодежи, странной, прекрасной и богатой — наследников и наследниц состояний, которые сколотили их амбициозные родоначальники, а теперь поддерживают команды счетоводов и советников. Получатели этого богатства, одетые в лен и шелк, сидели под полосатыми навесами и обсуждали поло, путешествия и как тяжело нынче найти толковую прислугу. Но той весной 1924–1925 годов остров стал еще и прибежищем для художников, а я всерьез намеревалась заняться искусством.