Навеки вместе - Илья Клаз

Шли на рысях почти весь день. Дорога вывела к большому, обсаженному березами шляху. Кое-где маячили старые, обомшелые и покосившиеся, неведомо кем и когда поставленные верстовые столбы. Остановились у одного и решили, что это дорога на Речицу. Поехали с опаской. Вскоре увидели старого козопаса. Пастух бросил стадо, ударился бежать.

— Батька! — крикнул Алексашка.

— Чего пужливый такой, батька? — остановил его Любомир.

— Стар стал, не вижу кто, — оправдывался пастух.

— А слышишь добре.

— Слышу, что свои.

— Далече до Хлипеня?

— До Хлипеня? — козопас приоткрыл рот. — До Хлипеня будут Сиваки, за ними Репки. А за Репками и Хлипень. Да куда вам на ночь глядя? Тут и ваши ночуют.

— Наши? — насторожился Любомир. — Наших не может быть.

— Стало быть есть, — уверял козопас. — Казаки. В хате с того конца деревни стоят.

— Посмотрим… — Любомир тронул коня.

Увидав из-за кустов бузины крышу хаты, спешились. В кустах оставили коней. Раздвигая кусты, Любомир и Алексашка осторожно приблизились к хате. Возле нее возок, лошади, седла, сваленные в кучу. Горит костер и человек десять у костра. Люди в кунтушах, с саблями. Любомир прислушался. Говор вроде бы свой, украинский.

— Пошли! — решительно кивнул Алексашке.

Раздвинув кусты, зашагали по сухим сучьям. Вскочили казаки, выхватили сабли. Усатый, могучий казак с оселедцем крикнул:

— Стой! Кто такие?

— Казаки, — ответил Любомир.

— Не брешешь? — подозрительно посмотрел усатый. — Заходи, Прошка, чтоб не удрали.

Казак, которого назвали Прошкой, заступил им обратную дорогу. Остальные тоже стали обжимать кольцом. Алексашка и Любомир выхватили сабли.

— Ты не шути, не то порубим! — предупредил грозно усатый. — Клади саблю!

— А ты не грозись, — повысил голос Любомир. — Видали и не таких!

Показалась в дверях рослая, сухопарая фигура в расстегнутом кунтуше, без шапки. Серебром спадают на лоб жидкие волосы.

— Чего шумите? — увидав двоих, нахмурился. — А вы кто такие? Чего с саблями? Идите ближе! — Куда держите путь?

— Ходим по белу свету.

— Чего, как тати, шастаете?

— Если и тати, так у тебя не крали.

— Дерзок! — повысил голос седой. — Прикажу язык вырвать. А кровь у вас, вижу, казацкая.

Любомир промолчал, только сверкнул глазами. По спокойному, уверенному лицу седоголового понял, что ведет разговор не с простым казаком.

— Отвечай, кто и зачем идешь?

— Атаман Гаркуша послал.

— С того бы и начал. А то за саблю хватаешься. Другим разом общипают, что и кукарекнуть не успеешь. Можешь ли покликать Гаркушу ко мне?

— Верст двадцать скакать надо.

— Скачи. Скажи, зовет Силуян Мужиловский.

Любомир окликнул казаков, что остались в бузине. Те вывели коней.

— Ого-го! — загремел Прошка. — Войско целое! Давай поближе к каше. Голодные, небось, чтоб вас волки грызли.

Алексашке и Любомиру было не до каши, понимали, что неспроста этот Силуян спросил про Гаркушу. Надо было спешить.

Алексашка сел в седло и помчался назад, к загону. В темноте долго искал лагерь. Костры помогли. Поднял сонного Гаркушу. Рассказал ему о встрече с казаками и передал, чтоб ехал к Мужиловскому. Сон у Гаркуши как ветром сдуло.

— Не перепутал? Прозвище добро запомнил?

— Как не запомнить!

Гаркуша разбудил сотника, пошептался с ним в шатре. Вскочив на жеребца, коротко бросил Алексашке:

— Не отставай!

Алексашка не мог знать, кто такой Мужиловский и почему при упоминании о нем Гаркуша сразу же сел на коня. Почти всю дорогу атаман молчал. Когда кончился лес и кони вышли на шлях, — расступилась тьма, стало веселее ехать.

— Посольство гетмана Хмельницкого! — сказал Гаркуша, ворочаясь в седле.

Уже на рассвете подъехали к хате. Стоявший на часах казак пошел будить Мужиловского. Через раскрытую дверь донеслось басистое: «Зови!..» Не дожидаясь казака, Гаркуша подхватил саблю и переступил порог. Алексашка услыхал радостный голос атамана:

— Здравствуй, батько!

— Здравствуй! Бог свел нежданно-негаданно.

Они обнялись. Алексашка присел у двери. В хате зажгли светец, и тусклый огонек заполыхал на столе..

— Как занесло тебя, батько, на Белую Русь? Не из Московии ли?

— Не ошибся. — Мужиловский понизил голос. — Гетман Хмельницкий с посольством отправился к царю. И просил завернуть в земли Литовского княжества, подивиться, чем живет люд и что деется в местах этих.

— Клокочет Белая Русь, батько. Так и передай гетману. Мужики бросают хаты и берутся за косы. Десять дней Пинск шугал пламенем. Люду полегло, как на поле Куликовом. Под Бобруйском и Слуцком теперь казацкие загоны вместе с холопами стоят. Осадили Кобрин, Лоев, Игумен… Я на Березе разбил стражника Мирского, а Радзивилл вышел с войском на Кричевского. Теперь на Хлипень иду. Вот такие дела…

Мужиловский встал, молча прошелся по хате. Алексашка отодвинулся подальше от двери, положил голову на руки. В темноте Мужиловский заметить его не мог. Он постоял у двери, вдыхая прохладный воздух, вернулся к столу. Из плетеной ивовой корзины вынул скудель и куманец.

— Попей меду. Свежий, липовый… — сел, кряхтя, на скамью. — В Москве с Ордын-Нащекиным вел разговор. Он той же думки, что и гетман Хмельницкий. Пора люд собирать в единую державу, под одни хоругви. И белорусцам в той державе по праву надлежит быть. Но сейчас не время говорить про земли княжества Литовского…

«Когда же будет то время?» — горестно подумал Алексашка и прикусил губу.

— Да и мир подписали, — заметил Гаркуша.

— Что — мир! — Мужиловский со злостью сплюнул. — До весны. Там снова в поход тронемся…

Алексашку клонило в сон — смежались глаза. Будто за стеной, хрипловатый голос Гаркуши:

— Правда ли, что в Москве не спокойно?

Мужиловский ответил:

— Правда. Люди посадские бунтуют. Громили дворян и бояр. В ответ на бунтовство воеводы лютуют больше прежнего, порют целыми улицами, тащат в застенки и на дыбу поднимают. Царь наказывал князьям, а те — головам стрелецким, чтоб стрельцов смотрели и ружья у них досматривали почасту, и чтоб они, стрельцы, к стрельбе и всякому ратному строю были обучены, и к походу, и к бою всегда были готовы…

— Круто и на Руси…

— Круто… Пусть царь о том печалится… Наши думы о другом. Гетман высказал их царю в письме такими словами: «Зычим быхмо собе самодержца такого в своей земле, яко ваша царская вельможность, православный христианский царь…» И еще писал гетман: «Чтоб есми вовеки вси едино были…»

— Русские, белорусцы, украинцы…

Алексашка поднялся и тихонько вышел во двор. Ночь была густая, золкая. Светало. Казак, стоявший на часах, сладко зевнул и спросил Алексашку:

— Не спится?

— Еще не ложился.

— Иди в копну. Тепло в сене, мягко.

За хатой стоял стог. Алексашка поворошил сено и наткнулся на спящего казака. Лег рядом.

Проснулся от того, что Любомир дергал за ногу. Было светло. В хате пусто. Гетманово посольство уехало. Только жеребец Гаркуши чесал шею о березу, что стояла под самой хатой. Гаркуша сидел рядом с Вариводой на колоде. «Откуда появился Варивода?» — подумал Алексашка. И, оглянувшись, раскрыл рот от удивления: неподалеку от хаты стояло казацкое войско. Гаркуша посмотрел на сонного Алексашку.

— Поздно спишь, а сабля не точена.

— Остра, атаман.

— Напои коня и — в седло!

Алексашка не понял, шутит Гаркуша или говорит серьезно. Из ночного разговора Мужиловского с Гаркушей он одно лишь уразумел, что придет час, когда стрельцы московского царства придут на землю эту и скажут: думы у нас одни и помыслы одни, и борониться от врагов будем разом до последней капли крови. Наступит в крае покой. Снова заскрипят на дорогах купеческие дробницы и фуры, груженные всякими товарами. От синего моря по Двине до града Полоцка поплывут байдаки и лайды с железом и снедью. Никто не будет более грозить мушкетами и огненными ядрами..

Из Белой Руси будут ходить к черкасам гостевать белорусцы. Еще крепче станет вечная дружба, скрепленная кровью. Только не увидят всего этого ни Шаненя, ни Гришка Мешкович, ни Устя. Остался лежать под Пинском Небаба. И не знает Алексашка, доживет ли он до того ясного дня, который раньше или позже, но придет.

Хлипень рядом, один переход остался. Посланные Гаркушей лазутчики вскоре вернулись. В хату собрались сотники и слушали, о чем те говорили.

— А в Хлипене том ведомо, что войско казацкое объявилось. Поудирало шановное панство. Со стен пищали глядят и пики наставлены. А ворота в Хлипене накрепко заперты.

— Что будем делать, сотники? — Гаркуша обвел всех сидящих взглядом.

— Обложим! — ответили те.

— Раз так, собирайте сотни…

Кашу, пахнущую дымком и обильно заправленную салом, Алексашка ел второпях. Играл рожок, и казаки подтягивали ремни в седлах. Позвякивали уздечки. Кони, чуя поход, тревожно стригли ушами. За хатой стоял козопас и, опираясь на кий, смотрел, как садились в седла казаки.