94 Избранные труды по языкознанию - Вильгельм Гумбольдт

Напротив, во многих случаях можно рассматривать гуну и вриддхи как символ внутреннего единства слова, поскольку эти звуковые изменения, ступенчато происходящие в области гласных, вызывают менее отягченное материей, более решительное и тесное сплочение слова, чем изменения согласных на стыке слов. Гуна и вриддхи уподобляются тут в известной мере акцентуации, потому что расширением и как бы градацией звука достигается тот же перевес господствующего слога, какой в акцентуации обеспечивается высотой тона. Поэтому, хотя они лишь иногда служат для упрочения внутреннего единства слова, они во всяком случае входят в число разнообразных способов, какими пользуется для указания на это единство язык, далеко не всегда идущий только одним путем. И здесь, пожалуй, причина того, что к гуне и вриддхи совершенно особенным образом предрасположены многослоговые, длинные формы десятого глагольного класса и родственные им каузативные глаголы. Правда, гуна и вриддхи встречаются, конечно, и в очень коротких формах, но этим еще не опровергается то, что в длинных формах они предохраняют слоги от рассыпания, заставляя голос произносить их компактной группой. Очень знаменательным в этом отношении представляется и то, что гуна преобладает в словах с наиболее прочным внутренним единством, в словах kridantaи в глагольных окончаниях, падая в них обычно на корневой слог, но никогда не встречается ни в основном слоге падежных окончаний, ни в словах, образованных суффиксами taddhita.

Вриддхи находит себе двоякое применение. С одной стороны, эта ступень — чисто фонетическое явление, подобно гуне, и может усиливать последнюю как с необходимостью, так и по произволу говорящих; с другой стороны, она может быть и знаменательной, и чисто символической. В первом своем виде она затрагивает преимущественно конечные гласные, подобно тому как и гуна у долгих гласных тоже возможна только в конце слова. Это происходит потому, что расширение конечного звука не встречает себе преград. Здесь тот же принцип, который в яванском допускает, чтобы гласный а, слившись с согласным, выродился на исходе слова в темное о. Значимость вриддхи сказывается особенно в суффиксах taddhita, а свою исконную область применения эта ступень имеет, по-видимому, в патронимах, в собирательных и отвлеченных именах существительных. Во всех этих случаях происходит расширение первоначально простого конкретного понятия. Такое же расширение, впрочем, метафорически переносится и на другие случаи, хотя и не столь последовательно. Поэтому может получаться так, что прилагательные, образованные суффиксами taddhita, то поднимаются на ступень вриддхи, то оставляют свой гласный без изменения. В самом деле, прилагательное ведь можно рассматривать и как конкретное качество, но вместе и как собрание всего множества обладающих этим качеством вещей.

В результате появления или отсутствия гуны у глагола в грамматически строго определенных случаях возникает противоположность между гунированными и лишенными гуны формами спряжения. Временами, но гораздо реже, аналогичное противопоставление создается то обязательным, то произвольным употреблением вриддхи в противоположность гуне. Хотя Бопп и пренебрег некоторыми случаями как исключениями, однако в целом он, несомненно, первым вполне удовлетворительно объяснил эту противоположность через влияние фонетически тяжелых или легких окончаний на гласный корня. А именно — первые препятствуют его расширению, вторые провоцируют такое расширение. И то и другое имеет место повсюду, где окончание непосредственно примыкает к корню или где между ним и корнем стоит гласный, способный к гунированию. Где, напротив, влияние слога флексии гасится промежуточным гласным иного рода или согласным, отменяющим зависимость корневого гласного от флексии, там применение или неприменение гуны, будь оно даже в определенных случаях регулярным, не поддается никакому фонетическому объяснению, и изменение корневого слога тогда вообще невозможно возвести ни к какому всеобщему языковому закону. Подлинную причину применения или неприменения Гуны вообще, на мой взгляд, можно отыскать только в истории форм глагольного спряжения. Но это пока еще очень туманная область, в которой мы в силах угадать разве что фрагментарные частности. Возможно, когда-то в разных диалектах или в разные периоды существовали два рода спряжения — с гуной и без нее, — от смешения которых возник теперешний облик глагольного словоизменения В наблюдаемом нами кодифицированном состоянии языка. Кажется, что к такому предположению действительно подводят некоторые классы корней, которые, по большей части не меняя значения, спрягаются одновременно как с гуной, так и без нее или принимают сквозную гуну там, где языковая аналогия требовала бы, вообще говоря, вышеупомянутого противоположения. Второе встречается только в порядке отдельных исключений, но первое имеет место у всех глаголов, спрягающихся одновременно по первому и шестому классу, а также у тех глаголов первого класса, которые во всем, за исключением отсутствия гуны, образуют свой многообразный претерит по шестому типу одинаково со своим аугментным претеритом. Вполне возможно, что весь этот шестой тип, соответствующий гре-;Ческому аористу второму, есть не что иное, как подлинный аугмент- ЛЫй претерит спряжения без гуны, параллельно которому существо- Шало и спряжение с гуной (наш теперешний аугментный претерит *орней первого класса). В самом деле, мне представляется очень Возможным, что по-настоящему санскрит имеет только два, а не Цри, как мы теперь считаем, претерита, так что образования мнимого Третьего, а именно многообразного претерита, суть лишь побочные <формы, оставшиеся от других эпох языка.

Если допустить, таким образом, наличие двух исконных спряжений в языке, с гуной и без гуны, то, естественно, напрашивается вопрос, не была ли гуна вытеснена или, напротив, не развилась ли она вторично, в тех случаях, когда весомость окончаний вызывала противопоставление? Надо, не сомневаясь, высказаться в пользу первого. Звуковые изменения, подобные гуне и вриддхи, невозможно привить языку извне; по удачному выражению Гримма, говорившего о немецком аблауте, они увязают, словно корни, в языковой почве и могут иметь своим источником темные и широкие дифтонги, какие мы находим и в других языках. Гармоническое чувство, по-видимому, смягчило их и упорядочило их взаимоотношения количественной определенностью. Впрочем, та же наклонность органов речи к расширению гласных могла у одаренного народа сразу же и непосредственно излиться в ритмически упорядоченной форме. Ведь вовсе не обязательно и едва ли даже разумно представлять себе каждую находку хорошо устроенного языка результатом постепенного и медленного развития.

Разница между грубым природным звуком и упорядоченным произношением с гораздо большей отчетливостью обнаруживается в другой звуковой форме, очень важной для внутренней организации слова, — в удвоении. Повтор начального слога или даже всего слова целиком, то с усилением значимости при выражении разнообразных понятий, то в порядке простой произносительной привычки, свойствен языкам многих нецивилизованных народов. В некоторых языках малайской семьи удвоение свидетельствует о скрытом действии фонетического чувства уже потому, что повторяется не всегда гласный корня, а иногда какой-то родственный ему. Но в санскрите удвоение столь строго соразмерено с каждым из типов внутреннего строения слова, что здесь можно насчитать до пяти или шести разных формул удвоения, распределенных в языке по своим местам. Все они так или иначе вытекают из двоякого закона, требующего приспособления этого односложного форшлага* к особенной форме слова, с одной стороны, и к нуждам внутрисловесного единства — с другой; некоторые из удвоений служат притом для обозначения определенных грамматических форм. Характер приспособления временами достигает такой изощренности, что слог, призванный, собственно, предшествовать слову, раскалывает его и встает между его начальным гласным и конечным согласным — возможно, из-за того, что удваиваемые формы требуют еще и второго форшлага в виде аугмента, а перед корнями, начинающимися с гласного, обозначить различие между этими слогами-форшлагами было бы затруднительно. Греческий язык, где аугмент и удвоение в подобных случаях обычно действительно сливаются в augmentumtemporale, для достижения той же цели тоже развил некоторые сходные формы [54]. Здесь мы видим замечательный пример того, как, повинуясь подвижному и живому артикуляционному чувству, звукообразование прокладывает себе особенные и, казалось бы, причудливые пути, чтобы не отстать от внутренней организующей деятельности языкового чувства ни в одном из его движений и сделать осязаемым каждое.

Интенция прочной связи слова со своим форшлагом выражается в санскрите у консонантных корней тем, что гласная удвоения становится краткой даже при долгой корневой гласной, и, таким образом, слово фонетически перевешивает свой форшлаг. Два исключения из этого правила сокращения гласной, единственные в языке, имеют опять-таки особенное, экстраординарное основание: у интенсивных глаголов — необходимость указать их усиление, у многообразного претерита каузативных глаголов — уравновесить по требованиям эвфонии повторяемый гласный с гласным корня. У корней, начинающихся с гласного, в случаях, когда удвоение выражается удлинением начального гласного, фонетически перевешивает начальный слог, который способствует тем самым — подобно тому, как мы видели это у гуны, — более тесной связи остальных плотно примыкающих к нему слогов. В большинстве случаев удвоение служит реальной приметой определенных грамматических форм или же характерной для них фонетической модификацией. Только у небольшого числа глаголов (у глаголов третьего класса) оно является неотъемлемой частью самого слова. Но и здесь, как в случае с гуной, напрашивается догадка, что в какую-то раннюю эпоху языка можно было спрягать глаголы как с удвоением, так и без него, не вызывая при этом никакого изменения ни в формах спряжения, ни в значении. В самом деле, аугментный претерит и многообразный претерит некоторых глаголов третьего класса различаются между собой только наличием или отсутствием удвоения. Равноценность этих параллельных форм представляется еще более естественной, чем в случае форм с гуной или без гуны. Ведь фонетическое усиление высказывания с помощью повтора первоначально вызывалось просто живостью индивидуального чувства и потому, даже становясь более универсальным и упорядоченным, легко могло подать повод для колеблющегося употребления.