Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Санин

Под утро у Валеры началось удушье, и он проснулся в холодном поту. Голова раскалывалась от боли, грудь сжимало, горло саднило, будто по нему прошлись рашпилем. За весь поход не было так плохо. Откашлялся, наглотался таблеток и теперь лежал, обложенный горчичниками. Хронический бронхит, определил Алексей, а может, затронуты и верхушки легких. Все, отработался, из «Харьковчанки» больше не выйдешь до самого Мирного…

Спорить Валера не стал. Пока есть кому его заменить, нужно попробовать отлежаться в тепле. А насчет «больше не выйдешь» — это еще посмотрим. Бате работать нельзя, Никитину работать нельзя, а Сомову можно? Не сегодня — завтра и Васю рядом уложишь. А что Тошка светится, как восковой, и Давида без ветра шатает, не видишь? Видишь, дорогой друг. Всякое может случиться; не будем загадывать, кому суждено довести поезд.

Валера с острой жалостью подумал о том, что и у самого Алексея один нос на лице остался. Эх, Леша, Леша, напрасно запаял ты свою душу в консервную банку!..

— Было что от Лели? — все-таки решил спросить.

— Нет. Как, прогрело?

— Жжет, но терпеть можно.

— Тогда терпи.

Зря спросил! Не так надо было начинать, отвыкли друг от друга.

— Я по тебе соскучился, — сказал Валера.

— И я тоже.

— С Востока за сорок дней не поговорили.

— За сорок два, — уточнил Алексей. — А мыслей у тебя много накопилось?

— Если пошуровать, две-три найдется.

— Тогда ты Эйнштейн по сравнению со мной. У меня одна: как бы поскорее добраться до центра цивилизации — обсерватории Мирный.

— Боишься не довезти?

— Тебя довезу.

— Не обо мне речь.

— Ночью батю снова прихватило.

— Поня-ятно…

— Как и вчера. Давление двести двадцать на сто десять.

— Леша!

— Я не волшебник, учился только на волшебника, — усмехнулся Алексей. — У меня нет кислорода, нет кардиографа, нет отдельной противошоковой палаты, ничего нет! Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бы вам полезен не больше, чем чучело пингвина.

— Не самоуничижайся, ты многое делаешь.

— Тысячную долю того, что хотел бы.

— Ты очень изменился.

— Всех нас хоть на парад энтузиастов…

— Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах…

— Не надо, прошу тебя…

— Как хочешь.

— Не обижайся. Давай лучше помечтаем.

— Давай, — согласился Валера.

— Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои — можешь угадать?

— Чтоб на причале тебя встретила…

— С тобой помечтаешь… Нет у тебя взлета фантазии! — перебил Алексей. — Знаешь, о чем я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, а теперь — хочешь верь, хочешь не верь — кровь вскипает от дикого желания: увидеть Синицына и избить его до потери сознания… Самого себя пугаюсь… Что, смешно?

— Нет, не смешно. Хотя, честно говоря, не монтируется твой образ с картиной мордобоя.

— Не веришь, что я способен на такое?

— Один писатель развивал оригинальную гипотезу, что человеческая культура, образование, мораль — тонкая пленка на первобытном мозгу троглодита. В стрессовом состоянии пленка прорывается, и рафинированный интеллигент с рычанием хватается за дубину.

— Ну?..

— Я подобные гипотезы отвергаю. Мир и без того сходит с ума, незачем теоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие. Не знаю, как там рафинированный интеллигент, а мыслящий человек обязан подавлять в себе троглодита. Так что, — Валера улыбнулся, — отбрось в сторону дубину и оставь Синицына в покое.

— Но я его ненавижу! — взорвался Алексей. — А вы будто спелись! Поразительно! Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовы Синицына растерзать; через неделю они говорили, что набьют ему физиономию, а завтра, черт возьми, они его простят!

— Что ж, меня бы это не удивило. Негодяем Федора, пожалуй, не назовешь, он просто равнодушный человек.

— Когда наконец мы поймем, что равнодушие опаснее подлости?! Хотя бы потому, что оно труднее распознается. Такие, как Синицын, страшнее откровенных негодяев. Судить его надо!

— Крик души очень уставшего человека.

— Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа и с юмором относиться к ней не могу. Неужели думаешь, что я прощу ему батины приступы и твои обмороки, Васю и Петю, всех вас?

— Гиппократу?

— Синицыну, черт бы тебя побрал! За несерьезность будешь лежать с горчичниками на десять минут дольше… Уж не оправдываешь ли ты его?

— Нет, Леша, не оправдываю. Руки я ему не подам. Но судить… Равнодушие — явление более распространенное, чем ты думаешь. Возьми любой номер газеты и найдешь там статью, заметку, фельетон о равнодушных людях. Их много, Леша, всех не пересудишь.

— Примиренческая какая-то у тебя философия.

— Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек еще весьма далек от совершенства. Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорвать цепочку: инстинкт самосохранения — эгоизм — равнодушие. Эти звенья паялись тысячами веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копья в спорах, что есть человеческая натура и как ее переделать. Равнодушие — производное от эгоизма, оно омерзительно, но — увы — живуче. Нравственность не автомобиль, ее за десятилетия не усовершенствуешь.

— Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного?

— Ну, хотя бы так… Юлиан Тувим шутил: «Эгоист — это человек, который себя любит больше, чем меня». Если перефразировать, то можно сказать: «Равнодушный — это человек, который так любит себя, что ему начхать на меня».

— И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой?

— Расквашенный нос, друг мой, еще никого не делал более чутким и отзывчивым.

— Снова остришь? Это позиция холодного наблюдателя!

— Почему холодного? Анатоль Франс сказал: «Дайте людям в судьи иронию и сострадание». Вот что мне по душе!

— Непротивление злу насилием?

— Я рядовой инженер-механик, а не специалист по моральному облику, друг мой. А ты врач. Поставь на ноги батю, вылечи ребятам помороженные лица и руки, а также сними с меня горчичники и выгони из «Харьковчанки» как симулянта. Каждый должен возделывать свой сад.

— Услышал бы тебя батя…

— Думаешь, не слышал?.. Сколько раз спорили…

— Ну и, признайся, песочил тебя за такие взгляды?

— Было дело… Середины для него не существует — либо белое, либо черное. Как он меня только не обзывал! и хлюпиком, и амебой, и гнилым интеллигентом, но я не обижался, потому что… — Валера улыбнулся, — свой разнос он заканчивал так: «Не хрусти позвонками, сынок, шею вывихнешь. Кого люблю, того бью…» Батя мне — второй отец…