Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

Аня присела на скамейку, попросила шепотом, не оборачиваясь…

— Ребята, одна хочу побыть… оставьте, а?..

Ребята понимающе переглянулись, собрали, что было разложено на скамейке, в сумку и осторожно, тихо вышли за ограду.

Аня осталась одна, и как-то ей свободней стало, даже и дышать как будто легче показалось. Осталась одна. Сползла с лавочки, повалилась на Кольшину могилу, обхватила руками памятник, прижалась щекой к холодному мрамору. Не завыла, не запричитала, стыдно ей опять показалось рыдать, нечестно перед Кольшиной памятью. Закусила только губу в кровь, закачала головой из стороны в сторону, потираясь щекой о гладко-ледянистый, пробирающий до мурашек мрамор.

Прощалась ли она с Кольшей или просила прощения, признавалась в любви или каялась, заклинала или жаловалась на свою судьбу, не знала, не понимала, одно только знала, что снова она только с ним, и не хотелось рыдать, не хотелось причитать, а поплакать можно, простыми горючими тихими слезами, которые свободно текли по щекам, вроде и не слезы, а просто горечь, просто чувство ее. Ехала сюда — на Яшу надеялась, думала — уж коли получилось так, — значит, была судьба, но судьба-то оказалась злодейкой, заново отвернулась от нее. И может, это было справедливо, нужно так, потому что сама сказала тогда, при прощании: никогда, Яша, никогда, никогда, — что ж теперь оглядываться да одумываться? Все теперь на ее совести, не на чьей-то, и что делать с ребенком, как поступить — тоже на ее совести, только ей и решать. Одно хорошо: только ей и решать. Одно славно: никто ничего и не знает. Одно справедливо: сама над собой хозяйка.

Она плакала просто, тихо, без надрыва, без слезных молитв, не по Кольше плакала — по нему уж от-плакалась, — по себе плакала, по своей судьбе. Верно, что умер Кольша, а по сей день остался с ней, она его и так, и этак невиновно пыталась забыть, а ничего из этого не выходило, нет ему забвения, и потому шептала ему сейчас покаянно, одно шептала: прощалась я с тобой, Коленька, прощалась, а с тобой только и осталась. Шептала эти слова до тех пор, пока и смысл не улетучился, ничего уж и не понимала, что шептала, а все равно шептала, обливаясь слезами. Простые, прощальные это были слезы:

«Прощалась я с тобой, прощалась, да вот с тобой и осталась, только с тобой одним…»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ворота открыла, вошла в дом — что такое? На дверях в большую и маленькую комнаты огромный, с печатями какими-то, с болтающимися шнурами замок, на петлях Алешкиной комнаты тоже новость — дверь навешена, которую давным-давно сняли за ненадобностью, на кухне голо и пусто и в то же время все перевернуто вверх дном, сущий кавардак; Аня смотрела и глазам своим не верила: «Боже, что тут случилось-то?» Будто услыхав ее, из Алешкиной комнаты вышел хмельной странный мужичок с кривоватой ухмылкой, сказал:

— А ничего и не случилось. Не мир перевернулся, а мы в мире. Только и всего. Если не ошибаюсь, Анна Борисовна Симукова? Позвольте представиться: Кирилл Алексеевич Братов, ваш новый сосед.

— Сосед? Какой сосед?

— Удивление — это поэзия, я понимаю, но извините, Анна Борисовна, зачем же делать вид, будто у вас нет лишней комнаты? Свободное пространство — моя стихия, и вот я здесь. С официальной стороны — есть ордерок, со стороны же дружественной — отличные взаимоотношения с мамашей вашей и сынком, Алексеем батьковичем.

— Вы попроще не можете выражаться? — Аня поставила на пол сумку.

— Не имею такой привычки. В простоте — обман. Прост — пуст, аллегорическое, так сказать, открытие.

— А где же мама? Где Алешка?

— Да где им быть? На Роза Люксембург, тринадцать.

— Неужели ушли туда? Что за ерунда… — Аня ничего не понимала.

— Ждут вашего приезда.

— Но почему не здесь?

— Простите, но то же самое твержу и я.

Однако Александра Петровна непреклонна.

— Что-нибудь, видно, да случилось… Это не вы тут?

— Я есть я. А истина одна — она во мраке. Это я сказал, Кирилл Братов. Запомните.

— Ладно. Болтаете тут бог знает что…

Аня решила до поры до времени не ругаться с соседом, не выяснять отношений, а сначала узнать обо всем у матери. Что делать? Надо бежать на Роза Люксембург, другого выхода нет.

— Я тут сумку пока оставлю.

— Все будет в полной сохранности. У меня — как в кассе, Анна Борисовна, как в самоличном сейфе.

— Да што ты, што ты, Аня, это такой пропойца — какой там с ним сладишь! Даже и помышлять не думай! Уж я и говорила с ним, и уговаривала, и милицию вызывала, и убить аж его обещалась — ему все одно: ворует да пьет, пьет да ворует. Ни стыда у человека, ни совести. Замучит он нас всех, истинный крест — замучит. Одно слово, подлец он и есть подлец.

Аня слушала мать и, странное дело, в какую-то секунду поймала себя на мысли, что ничего ей сейчас не хочется, кроме покоя. Ехала — думала о покое, жизнь уж так навалилась на нее, что пожить бы наконец без всяких забот и волнений — вот бы и счастье, а вместо этого… Старуха ни о чем, правда, не расспрашивала Аню, а та сама не рассказывала, успеется еще об этом: что надо — Аня уж давно решила, а придет время — и скажет обо всем, в таких делах ни с чем нельзя торопиться. А вот о доме — это было насущное дело, хоть крутись-вертись, хоть откладывай-отмахивайся, а жить всегда где-то нужно.

Маша была на работе, а Антон, вернувшись из ночной, забрал Алешку, посадил его на велосипед, на раму, и покатил на Чусовую рыбачить. Теперь частенько пропадали они вдвоем, Антон — рубаха-парень и весельчак — нравился Алешке, да ему кто не нравился-то, вон и Братов Кирилл Алексеевич — тоже приворожил его, а все потому, что — мужики они, мужской в них дух, самостоятельность, дерзость какая-то.

— Вот бы нам Антона такого в соседи… што ты… мы б тогда как у Христа за пазухой зажили. Не то што Кирилл этот Алексеевич, вор поганый…

— Мам, ну, чего говорить, когда нет этого?

— А не скажи, Ань… Слушай-ка, я вот што хочу сказать, забавная одна история вышла. Лида, знаешь, нет, за кем замужем?

— За кем?

— А вот слушай. У Антона четыре брата, я тебе сказывала, а средь их Нефед-тугодум, так они его кличут, много думает все, да мало говорит, Антон-то и смеется: Нефед, мол, тугодум! Ну, я-то гадала, за кем это Лида замужем, все не придет никак, не покажется к нам, а тут смотрю раз — батюшки-и, к Антону брат нагрянул, а под руку кто его держит?

— Лида?

— Точно. Уж удивлялись мы с ей, удивлялись — ну, надо же, сколь разговоров было, а не думали, што так оно случится, аж чуть не породнились.

— Ну, скажешь тоже, мама.

— Ты слушай, слушай дальше… Нефед-то тугодум, тугодум, да правда што не глупой. Сказываю я Лиде о мытарствах-то наших, а она уж слыхала почти все. Неужто, говорит, вы ничего не знаете? Ну, а чё такое-то? — спрашиваю. А, говорит, и не оставят вас никогда в покое-то. Не этого, так другого какого соседа дадут, потому — лишняя жилплощадь. Дак я и говорю: слушай-ка, Лидуха, вот и изверг этот опять приходил, Шляпников-то, будь он неладный, Ани нет, а уж он тут как тут, покачал, покачал головой да и говорит: што, мол, сноха ваша на двухкомнатную не соглашается-то? Приедет, мол, пускай зайдет, авось надумает. А приедет, говорю, так сами с ей и говорите, а со мной нечего. Вот так! Покачал головой да и был такой. Я Лидухе-то сказываю, а она говорит: точно. Так, мол, и должно быть. Уж раз трехкомнатная не положена, все сделают, чтоб ты свое получила. Вот Шляпников-то и приходил опять, супостат этот. А Нефед-то тугодум слушал-слушал да и говорит: а чего бы вам и не согласиться на двухкомнатную? Лидуха прям коршуном на него: и ты туда же?! А Нефед нисколь и не смутился. Говорит: лопочете вы тут, бабоньки, а одного не поймете — трехкомнатная у вас в кармане лежит. Мы аж посмеялись малость с Лидухой: в первый раз слышит, а уж тоже туда, со своим гонором тугодумским, надсмехается над нами. А вот глядите, говорит. Аня, мол, соглашается на двухкомнатную. Так? Так. Въезжает, значит. Проходит малость время. И тут, мол, Аня затевает обмен. У Антона сколько, говорит, здесь комнат? Две. Аня с сыном переезжают сюда, в две комнаты, Антон с Машей туда, в двухкомнатную. Кто не согласится-то? И Антону выгодно — своя квартира будет, и вам всем выгода — и жить, значит, вместе будете, и квартира опять же получается трехкомнатная, и запретить никто не запретит — теперь все по закону, у каждого свой ордер. А сад иль огород — так вон рядом, у лесочка, можно купить участок. Хочешь — сажай картошку, а хочешь — ягоды, какие угодно душе, выращивай, дело хозяйское. Мы с Лидухой аж рты пораскрывали: до чего тугодумность-то доводит, мы тут бьемся-колотимся, а он вон как мудро все рассудил…

Аня слушала мать, и поначалу чепухой какой-то показалось все это ей, снова все эти квартиры, обмены, ордера, снова беспокойства и ругань, одно мучение только, а толку никакого… Но, выслушав до конца, и вправду вдруг подумала: заманчивая мысль. Ну, а в самом деле: разве не главное для них — жить вместе? Всю жизнь только и думали об этом, а уж в последние годы — и говорить нечего, в том и заключался весь смысл их треволнений. Да и о будущем тоже надо подумать: пойдет Аня работать — на кого оставишь Алешку? И накормить надо, и в школу отправить, и по дому кой-что успеть. И ведь как-то никогда раньше не приходило такое в голову, уперлась на своем — только у себя в доме остаться. А почему? Далекая мысль, что потому и хотелось остаться, что там родилась и выросла, что это был дом, из которого навсегда ушли от нее мать, отец, что он был больше, чем просто жилище, квартира, — это был целый мир ее детства, юности и взрослости, сама она во всей ее сложности и естественности, — эта мысль, когда-то такая важная и серьезная для нее, теперь оказалась как-то размытой, без берегов, без мостиков, слишком сильны и часты были недавние удары жизни, захватили ее, а прежняя сосредоточенность на своем внутреннем праве-обязанности жить, где она только и сможет до конца чувствовать себя сама собой, эта сосредоточенность уже отравлена была ядом житейских обстоятельств, и она пусть не с легкостью, но с радостным облегчением откликнулась внутренне на неожиданное поначалу предложение: поселиться наконец всем вместе вот в этой квартире и жить спокойно, размеренно, как живут все люди на белом свете.