Телефонная книжка - Евгений Шварц

Называлась эта пьеса «Клад»[19]. Ее сильно похвалили. И в чутком и точном снарядике, образовавшемся за годы службы где‑то в мозжечке Натана, далеко за мокрым лобиком, был отмечен и этот случай. Но предыдущие — не вычеркнулись. И все это смешанное отношение ко мне отражалось при встречах на его черномазом личике. Долго ли, коротко ли, но в Аничков дворец я все же попал. Получил пропуск в соответствующем отделе, налево от ворот, на Фонтанке. Предъявил его дворнику под колоннадой. Прошел длинной каменной дорожкой, каменным двором между одноэтажными длинными флигелями, открыл дверь, рассчитанную на все тех же абстрактных, несуществующих надчеловеческих обитателей, но в дворцовом надменном вестибюле сразу окунулся в столь любимую не то тюзовскую, не то школьную жизнь. Дети, дети у вешалок, на лестнице, на галереях вверху. Мне скорее понравилось во дворце. Даже комнаты, расписанные палехскими мастерами, показались терпимыми, хотя дворцовые стены решительно отказались превратиться в крышку лаковой коробки. Грянула война, и в 44 году вышло так, что я даже ночевал во дворце. Я приехал из Москвы навестить дочку. Письменские жили в те дни в правом флигеле дворца в нижнем коридоре. Натан с женой и сынишкой — там же. Он дружил с Письменскими, я остановился у них и волей — неволей встретился я с Натаном в семейной обстановке. И снарядик стал сигналить. Меня только что выругали за «Дракона» в «Литературной»[20]. Да и вообще показателям снарядика был я не из той среды: «Акимов. Театр комедии. Формализм». На бледном лобике собрались морщинки, и выражение у Натана стало, с одной стороны, приветливым, с другой же — испуганным. Но жили мы в одном городе, занимались одним делом и поэтому за чаем держались в рамках как бы приветливых. Фанерами были забиты дворцовые окна. Времянки дымили в безбожно, не по времени, высоких комнатах. Крысы шныряли по коридорам. Опять эти таинственные существа от голода в Ленинграде не вымерли, а расплодились в угрожающем числе. Но время шло, и война кончилась. И вот я переехал в Ленинград. Написал для балетной группы Дворца какое‑то либретто. И когда пришел во дворец, чтобы подписать договор, то все уже было по — старому, по- дворцовому, по — довоенному, и я даже не вспомнил, что когда‑то жили тут люди и я ночевал однажды. Но вот разразилась катастрофа. «Ленинградское дело»[21]. И увидел я Натана вырванным из раковины.

Его еще не исключали из партии, но должны были со дня на день. Но жизнь шла своим чередом, семейные заботы оставались семейными заботами, и приехал Натан в Комарове снять комнату. Для сына. Сын. Сын! Натан, маленький, бледнолобый, черномазый, похожий на мальчика с подозрительной непристойно — переразвитой колючей шерстью на лице, по — библейски обожал семью. Снарядик отказал, ввиду иррациональности обрушившихся на Натана бедствий. И он зашел ко мне с просьбой проводить по указанному кем‑то адресу. Там будто бы сдавалась дача. И впервые глядел он на меня без опаски, без всяких задних, гнездящихся возле мозжечка, мыслей. Его не пугало больше, что я какого- то там другого как будто круга. Напротив. Бед и ударов, о ужас, ждал он от своих. Мир перевернулся, привычные очертания предметов исказились. А людей, ужас, ужас! Ему было так страшно, — будто родная мать, одичав, бросилась кусать и грызть его за что попало. Дача, которую он искал, оказалась далеко, и всю дорогу пытал он меня рассказами о доносах друзей. И о том, какие они сами нехорошие люди. Снарядик пришел в действие, и Натан с непогрешимой памятью перечислял ошибки своих погубителей, начиная издали, не с 17–го года. И снова возвращался к горестной своей судьбе. «Как я буду смотреть в глаза сыну!» Он, ни в чем неповинный, по дисциплинированности своей, считал себя не оскорбленным, а опозоренным. Вскоре исключили его из партии. И попал он в психиатрическую лечебницу. А когда он оттуда вышел, то Александр Александрович Брянцев добился, чтобы его приняли в ТЮЗ, в педагогическую часть. Я встречал Натана исхудалого, глядящего в землю. Оживлялся он, только говоря о Брянцеве. Пел ему хвалы. И было за что. Но вот через год- два времена переменились до неузнаваемости. И Натана восстановили в партии, почему‑то, впрочем, с перерывом в стаже. Но при этом с полной реабилитацией. И предложили вернуться во Дворец пионеров, но он отказался. Заявил, что не уйдет от Брянцева. Когда в ТЮЗе ставили «Два клена»[22], увидел я на репетиции Натана и убедился с удовольствием, что вместе со временем изменился и он. Пополнел, облагообразился. И снарядик, обнаружив меня, сработал в мою пользу: приветливо улыбнувшись, сказал Натан искренне: «Поздравляю с премьерой». Одно осталось неизменным: оказался Натан небрит, непреодолимо, от природы. Тоскует он без Дворца пионеров? Полагаю, что так. Когда запираются огромные дворцовые двери ночью, по опустелым залам бродят две тени — Александра III и Натана, негодуя, не узнавая дворца, не глядя друг на друга.

Следующая фамилия в телефонной моей книжке Добин.[0]

Ефим Добин мягкий, кругленький, маленький. Он доброжелателен, а это в пасмурном нашем Союзе писателей всегда радует, словно солнышко пробилось. Фигурой и судьбой похож на ваньку — встаньку. Сколько его валили! Во время одного из зловещих собраний в Доме писателей в 37 году после того, как излупили его так, что и великану не выдержать, кто‑то вышел в фойе и увидел: лежит маленький наш Ефим посреди огромного зала на полу, неподвижно. Потерял сознание. Но и после этого нокаута он очнулся, реабилитировался. Выйдешь на улицу, а впереди покачивается на ходу наш ванька — встанька, спешит на «Ленфильм», где работал он редактором сценарного отдела. С его редакторским мнением ты мог не соглашаться, но всегда считался. Ты чувствовал всегда, что его соображения искренни. И являются на самом деле соображениями, а не имитацией редакторского глубокомыслия. Но вот снова сгустились тучи. И Ефим был удален с «Ленфильма» и исключен из партии. Он не мог согласиться с этим и негромко, но упорно и упруго отбивался, отбивался и отбивался и реабилитировался. Выйдешь на улицу, едет Ефим, шагает из магазина. В руках авоська, из авоськи глядит сквозь петельки картошка. Он пока еще нигде не работает. Приглашали его вернуться на «Ленфильм», но он колеблется. Кончает книжку[1]. Напечатал статью в «Звезде»[2]. Мягкий, кругленький, но никак не толстенький. Увидишь его и хочется поддразнить. Шура Штейн[3], например, дразнил Ефима тем, что будто бы того во время войны списали с корабля за то, что он по малому росту не доставал до писсуара. Отвечает на шутку Ефим с достоинством. Всегда упруго. Посмеются — глядь, а он, пошатавшись, стоит на ногах. Ну и хорошо. Я не знаю, до какой степени изуродовано его сознание смертным боем, которому подвергалось. Но, увидев его, улыбаешься, к словам его прислушиваешься. Работает он много. Как он пишет, каков он в своей театроведческой специальности, что он может — неизвестно. До этого еще мы не доходили.