Телефонная книжка - Евгений Шварц

И говорили мы об этих, таких недавних, годах, как о времени, века назад исчезнувшем. Я говорю о первых годах нашего знакомства. Что двадцатые, — сороковой год рухнул, ушел в давнее — давнее прошлое. О сегодняшнем Ленинграде вспоминать было жутко. Словно разглядывать рану на собственном теле. И в который раз повторял я, что судьба наших сверстников определяется двумя классическими произведениями. Тютчевским:

«Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые.Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир»[12]

— и крыловской «Демьяновой ухой». Но вот события нашей жизни сложились так, что Театр комедии получил назначение в Москву [13]. Еще до этого с Алешей стали мы встречаться реже. По роковой неуживчивости своей разладила она как‑то отношения с Катей. Михаила Борисовича встречали чаще. Он утратил технику лжи по женской линии. Желая помочь Алеше, он доставал ей через Союз художников то кофе в зернах, то муку. А жене рассказывал, что это все для меня. И нарушил простейшее техническое правило — не предупредил меня об этом обстоятельстве. И едва не засыпался, когда я встретил его с женой на улице Лахути. В последние дни перед нашим отъездом должны мы были устроить прощальный ужин с Алешей и Михаилом Борисовичем, но он не состоялся по моей вине — забыл точно, почему. По ошеломленности перед отъездом. И обидел обоих, что теперь мне горько вспоминать. А может быть, еще каким‑нибудь [образом] задел Алешу, не поняв и не заметив, чем. Я уезжал, как в чаду, обруганный за «Дракона»[14], без денег и в суете. Уже в 45 году получил я от Алеши суховатое письмо. Она просила строго, чтобы написал я для ее библиотеки пьесу, для детской самодеятельности. О дизентерии, биче сталинабадских детей. И тогда она простит мне все обиды. Но не написала, какие. А у меня были дни трудные. Осложненные моим проклятьем — полной бездеятельностью. И я не ответил ей. Скоро, примерно через год, узнал я, что у Каплана на собрании художников приключился легкий удар. Еще через некоторое время встретил я его с женой на Марсовом поле. Он мечтал перебраться из Сталинабада в Крым. Это был и Михаил Борисович — и нет. Он похудел. Был словно чуть смущен встречей, будто застал я его неодетым. И речь была чуть косноязычна. Он вернулся в Сталинабад, и скоро узнал я о его внезапной смерти. Он умер, собираясь на работу в музей. А об Алеше давно ничего не слышал. Кончилось знакомство, связанное так близко с теми днями, когда становился я ленинградцем. А связь с Зимним все теплится.

Вот присутствую я на заседании райсовета в Эрмитажном театре. Здание Дзержинского райсовета еще не восстановили тогда, после войны. Небольшой i рутой бархатный амфитеатр и огромная сцена. Смеш гнное ощущение: игрушка, однако великанская и драгоценная. Времена тяжелые, и поэтому в антракте все стоят в очереди к буфету в пышном мраморном холодном зале. Вот много позже в этом театре я даже председательствую. Вместо Орбели, которого куда‑то вызвали. Собрание не первостепенной важности: перед выборами судьи и народных заседателей. Фамилия кандидата — Паукова. Изредка захожу я к Орбели. Они живут в том же подъезде, где Эрмитажный театр. Квартира их столь же по — дворцовому высока. Неловко называть квартирой. Кухня почему‑то на антресолях, куда ведет лестница с белыми перилами. В огромной спальне Мити[15] — хоры, видимо, для оркестра. Ну, и в заключение несколько слов об Аничковом дворце, он же Дворец пионеров. В начале тридцатых годов (вероятно) в Таврическом дворце (еще дворец!) на каком‑то общегородском собрании молодежи увидел я впервые Натана[16]. Он появился на кафедре председателя, массивной и внушительной, маленький, узколицый, черный и небритый, никак не случайно, а от природы. Что‑то обезьянье мне почудилось в его лице. Забрался он на кафедру вовсе не для того, чтобы открыть собрание, а как затейник. Он должен был организовать зал на предмет веселья и пока не начнется деловая часть. И он добросовестно и притопывал, и прихлопывал вместе с залом. Еще не были осмеяны прихлопы и притопы. Вторая встреча с ним была значительно менее веселой. Я попы — тался написать для ТЮЗа эстрадное представление[17]. И его заваливали и труппа, и Брянцев, а возглавлял их Натан. РАПП еще не был отменен. И Натан, обливаясь потом, горячо, добросовестно громил меня. И настоял, чтобы в резолюцию внесено было, что «пьеса не принята, благодаря политическим ошибкам, допущенным автором». Это породило некоторую холодность между нами. Его узенький, бледный лоб, покрытый крупными каплями пота, запомнился навеки. В связи с этим, когда назначили его директором Дворца пионеров, тень от фигурки его с лобиком в поту, с вечной небритостью щек падала в моем представлении на все дворцовые залы. И я избегал его приглашений, впрочем, далеко не частых. Но жили мы в одном городе и занимались одним делом, и вечно встречались, впрочем, уже не сталкиваясь на собраниях. Первую мою пьесу «Ундервуд» он выругал в печати[18], вторую завалил, а третья — прошла в том же ТЮЗе.

Называлась эта пьеса «Клад»[19]. Ее сильно похвалили. И в чутком и точном снарядике, образовавшемся за годы службы где‑то в мозжечке Натана, далеко за мокрым лобиком, был отмечен и этот случай. Но предыдущие — не вычеркнулись. И все это смешанное отношение ко мне отражалось при встречах на его черномазом личике. Долго ли, коротко ли, но в Аничков дворец я все же попал. Получил пропуск в соответствующем отделе, налево от ворот, на Фонтанке. Предъявил его дворнику под колоннадой. Прошел длинной каменной дорожкой, каменным двором между одноэтажными длинными флигелями, открыл дверь, рассчитанную на все тех же абстрактных, несуществующих надчеловеческих обитателей, но в дворцовом надменном вестибюле сразу окунулся в столь любимую не то тюзовскую, не то школьную жизнь. Дети, дети у вешалок, на лестнице, на галереях вверху. Мне скорее понравилось во дворце. Даже комнаты, расписанные палехскими мастерами, показались терпимыми, хотя дворцовые стены решительно отказались превратиться в крышку лаковой коробки. Грянула война, и в 44 году вышло так, что я даже ночевал во дворце. Я приехал из Москвы навестить дочку. Письменские жили в те дни в правом флигеле дворца в нижнем коридоре. Натан с женой и сынишкой — там же. Он дружил с Письменскими, я остановился у них и волей — неволей встретился я с Натаном в семейной обстановке. И снарядик стал сигналить. Меня только что выругали за «Дракона» в «Литературной»[20]. Да и вообще показателям снарядика был я не из той среды: «Акимов. Театр комедии. Формализм». На бледном лобике собрались морщинки, и выражение у Натана стало, с одной стороны, приветливым, с другой же — испуганным. Но жили мы в одном городе, занимались одним делом и поэтому за чаем держались в рамках как бы приветливых. Фанерами были забиты дворцовые окна. Времянки дымили в безбожно, не по времени, высоких комнатах. Крысы шныряли по коридорам. Опять эти таинственные существа от голода в Ленинграде не вымерли, а расплодились в угрожающем числе. Но время шло, и война кончилась. И вот я переехал в Ленинград. Написал для балетной группы Дворца какое‑то либретто. И когда пришел во дворец, чтобы подписать договор, то все уже было по — старому, по- дворцовому, по — довоенному, и я даже не вспомнил, что когда‑то жили тут люди и я ночевал однажды. Но вот разразилась катастрофа. «Ленинградское дело»[21]. И увидел я Натана вырванным из раковины.